Напряжение
Шрифт:
Бенедиктов рассмеялся добродушно:
– Ну что вы, чепуха… В жизни бывает столько всяких недоразумений. Надо в них разбираться. Подпишите, пожалуйста, протокол. Вас, товарищи, я тоже прошу подписать.
Он проводил всех до дверей; Макарычев вздыхал, качал головой, повторяя: «Ай-яй-яй, вот ведь что делает природа!» Потом Бенедиктов снял с гвоздя шинель и, заперев комнату на ключ, вышел на улицу.
Кочемазов словно почувствовал появление Бенедиктова, вынырнув откуда-то из бокового коридора. В белой шапочке и халате (три кубаря в петлице
– Давно ждешь?
– Нет, только что… - ответил Бенедиктов, пожимая руку и присаживаясь у стола на железный табурет.
– Вырвал зуб-то?
– Тогда же… Ох эти зубы - заболят, так сразу маму звать станешь… Так вот какая петрушка с твоим делом. Задал ты мне работенку, удружил.
– Посмеялся, перешел на полушепот: - Кладовщица - ты ее видел - пистолет продала: учет какой у них, ты сам знаешь, тем более, что владелец умер. Продала одной нашей санитарке, за стакан рису.
– Для наглядности Кочемазов нарисовал на лежащем перед ним листе квадрат, вписал в него «к», протянул линию, закончил стрелкой, в другом квадрате поставил «с».
– Санитарка, молодая баба, работает у нас всего два месяца, перешла из госпиталя на Васильевском. В том госпитале у нее остались-знакомые, и среди них некто Маньков Тимофей, у которого с ней вроде бы шуры-мурные отношения были.
– Поиграл пальцами, соединил новый квадрат стрелкой с «с», написал «Т. М.».
– Ага, понятно, - сказал Бенедиктов, следя за карандашом Кочемазова, - пистолет попал к нему.
– Да, санитарка якобы действовала по его наущению.
– А рис чей?
– Его рис…
– Богато живет. Для чего ему пистолет, он ей не говорил?
– Говорил… Для друга своего, а тому якобы для самообороны… Что еще может сказать?…
– Что там делает в госпитале этот Маньков?
Вставая, Кочемазов разорвал бумагу с квадратиками на мелкие клочки, достал из сейфа потрепанную папку-скоросшиватель.
– Вот его личное дело, из него узнаешь все, что тебя интересует. Ты тут посиди, а мне надо смотаться минут на десяток. Я скоро…
«Четкий парень», - с признательностью подумал Бенедиктов, которому старший лейтенант нравился все больше и больше. Он по себе знал, сколько мороки у оперуполномоченного, сколько узлов приходится за день развязывать ему. И в этой изнурительной повседневности не каждый мог сохранить обыкновенную человеческую отзывчивость. В конце концов никто не требовал от него ходить в чужой госпиталь: все, что его просили, он у себя сделал, а там - поступай как знаешь…
Разбираясь в анкете, автобиографии, характеристиках и справках, сколотых жестянкой, Бенедиктов уяснил, что Манькову двадцать шесть лет, он холост и беспартиен, образование незаконченное среднее: судя по дате, он был на последнем курсе исключен из электромеханического техникума в связи с осуждением на три года за кражу. Служил на флоте, был ранен, получил инвалидность и теперь работал в госпитале электриком. Еще одно обстоятельство заставило насторожиться Бенедиктова: среди длинного перечня мест работы упоминалось, что до войны Маньков в течение восьми месяцев был выездным фотографом
– Ну, изучил?
– весело спросил Кочемазов, внося две мелкие тарелки с жидкой горячей сечкой.
– После трудов праведных неплохо пообедать, как ты считаешь?
Запах пшенки так дразнил ноздри, что у Бенедиктова заурчало в животе и он не в силах был отказаться, даже на словах. Кочемазов с удовольствием зачерпнул полную ложку каши и с набитым ртом сказал, кивнув на скоросшиватель:
– Это официальные данные. А неофициальные - я переговорил с уполномоченным - мнение о нем не очень… Тугрики любит, выпить тоже, аполитичен, работает кое-как… Ничего серьезного за ним не замечено, кроме вот твоего сигнала. Теперь его пощупают как следует, не сомневайся. А ты свяжись с уполномоченным, я тебе дам его координаты, и там посмотрите, куда этот пистолет дальше пошел… Вот все, что я мог…
– Немало.
– Бенедиктов соскреб с тарелки все видимые остатки каши, облизал ложку.
– Родина тебя не забудет, но кроме шуток - спасибо.
– Да брось ты, - сверкнул зелеными глазами Кочемазов.
У себя в отделе на Литейном Бенедиктов, не раздеваясь, сразу позвонил оперуполномоченному в госпитале на Васильевском.
– Капитан-лейтенант Бенедиктов из особого отдела флота. Слушай, с тобой Кочемазов говорил по поводу одного интересующего меня человека? Так вот, личное дело его у меня, но мне необходимо с тобой встретиться и заодно на него посмотреть, издали.
– Давай через пару деньков, - растягивая слова, басом проговорил уполномоченный.
– Я тут наведу кое-какие справки, и он сам, может быть, к тому времени появится.
– А где он?
– Приболел, наверно. Два дня его нет. Он у нас инвалид, часто пропускает.
– Что у него за ранение такое?
– Шут его знает, я не врач. С ногой что-то…
– Он на костылях ходит?
– Когда как… Иной раз совсем без костылей, а обострение начинается - на костыле, а то и на двух.
– Вон оно что… - сказал Бенедиктов, теребя шнур телефона.
– Давай договоримся так: как только он появится, позвони мне, ясно?
Этот разговор привел Бенедиктова в возбуждение. Шагая с поджатыми губами из угла в угол, он восстановил его в памяти и понял: ждать несколько дней - бессмыслица, не исключено, что звонок вообще не последует…
Он сбросил шинель на стул и по указанному в анкете адресу Манькова, живущего на Петроградской стороне на Кронверкской улице, позвонил в жакт.
Трубку сняла дежурная, по голосу немолодая женщина. Бенедиктов, намеренно заискивая и представляя, будто разговаривает с девушкой, сделал ей несколько комплиментов и попросил узнать, тяжело ли болен Маньков Тимофей и когда он сможет выйти на работу. Однако комплименты, кажется, особого впечатления не произвели.
– Дежурная я, отлучаться не имею права, - скрипуче проговорила женщина, - а рядом никого нет, некому ходить.
– Я вас очень прошу, милая, может быть, подойдет кто-нибудь, - жалостным голосом заговорил Бенедиктов, опасаясь, как бы дежурная не повесила трубку, - нам без Манькова никак…