Нарисуй узоры болью...
Шрифт:
Ягун отпрянул, словно не понимая, откуда вообще взялось у неё подобное обращение, как могла девушка отнестись к нему подобным образом.
Он смотрел на неё широко раскрытыми глазами и не сдвинулся с места, пока Лоткова с силой не дёрнула его за руку, заставляя сорваться с места и не позволяя замереть здесь хотя бы на несколько мгновений.
– Не будь дураком! – прошипела Лоткова. – Ты просто не понимаешь, что я сделала, потому что ты пока что очень, очень глупый!
Он отрицательно покачал головой, словно отказываясь идти следом за девушкой,
Екатерине было неприятно и дурно, она с радостью бы убила и Ягуна, лишь бы ощутить опять тот самый сильный запах крови, который так сильно понравился ей.
Прежде девушка ещё могла контролировать собственные действия, но сейчас всё это превратилось в безумие.
Ей нравилось состояние абсолютного отсутствия контроля над собственным сознанием, это позволяло ей наконец-то почувствовать себя живой, а не просто обыкновенной блондинистой куклой.
– Ты меня полюбил только за добрые словечка и за красивую мордашку? – словно последнее куда-то делось, холодно спросила Катя. – Если нет, то будь добр продолжать любить и сейчас!
Ягун вздохнул и, пытаясь сдержать ненависть, которая внезапно вспыхнула в его сердце, пошёл вперёд.
Он не понимал прежде, как всё это происходит, почему из “Тибидохса” люди выходят до такой степени сломленными и несчастными, а теперь понял. Они все были не готовы к тому, чтобы убивать.
Практически каждый их присутствующих здесь думал, что сумеет победить, не замарав собственные руки кровью.
По крайней мере, он сам принадлежал к тому числу, поэтому сейчас просто никак не мог сдерживать определённый оттенок ненависти, который вырывался на свободу и направлялся относительно Лотковой.
Катя была… Не самой хорошей девушкой на свете. Признавать это оказалось больно, трудно, но он был вынужден это сделать, как вынужден согласиться с тем, что всё равно не способен сейчас, несмотря ни на что, её оставить.
Ягун уже попрощался с мечтой, что они будут счастливы после игр, и впервые в жизни пожелал умереть.
Умереть скорее, чем его успеет убить сумасшедшая Лоткова.
***
Склепова сама не знала, что разбудило её. Какой-то шум вокруг заставил девушку содрогнуться и открыть глаза.
Когда рядом была Лоткова, сколько бы Гробыня не сопротивлялась, она прекрасно знала о том, что не смогла бы отказать этой чёртовой привлекательной блондинке, которая буквально задурила им головы.
Сейчас что-то изменилось.
Склеповой показалось, что ей словно только что кто-то раскрыл глаза, заставил почувствовать, что происходит вокруг.
Непонятное ощущение опасности, которая грозила ей, заставила Склепову вскочить на ноги.
Ночь была поразительно тихой и прекрасной. Здесь вообще слишком долго держалась хорошая погода.
Наверное, она была искусственной – впрочем, никто не знал, что происходит здесь, на “Тибидохсе”. Люди, которые там, снаружи, лишь ставят ставки и получают короткие свидетельства о том, что происходит.
Здесь ведётся, конечно,
И почему-то Гробыня почувствовала, что нынешний момент обязательно станет публичным достоянием.
Она не могла обосновать собственное предчувствие ни одним набором разумных слов, но, тем не менее, потянулась к Гуне, пытаясь его разбудить.
…Крик разрезал небо, словно каким-то ножом, на две части, и позволил ненависти, той предельной боли, которая накопилась в душе, вырваться наконец-то на свободу и стать предельно реальной и в тот же момент отвратительной.
Гробыня никогда прежде не задумывалась над тем, что будет, если её Гуня погибнет. Прежде она думала, что умрёт сама, но, тем не менее, Гломов будет жить, страдая, всё же будет!
А оказалось, что жива она.
Девушка запустила пальцы в собственные вечно цветные волосы, пытаясь стереть слёзы. Её магия, точнее, те крохи, которые достались ей, позволили наконец-то стереть отвратительное заклинание, и русые, совершенно нормальные волосы упали на плечи сплошной равнодушной волной.
Девушка вновь рванулась к Гуне, пытаясь заставить его проснуться, надеясь на то, что у неё будет шанс выдернуть как-то нож, который буквально застрял в его груди и теперь не поддавался ни единому нормальному действию.
– Живи! – кричала Склепова, пытаясь как-то заставить его проснуться, но это, впрочем, было совершенно бесполезным.
Гломов не дышал.
Кровь была всюду. На зелёной траве, на которой они уснули, на её руках, на её одежде и одежде Гломова.
Они были должны убить тех двоих. Она сама обязана была сделать это, если не желала, чтобы, возможно, Гломов марал свои руки.
Он всегда старался быть таким хорошим, таким добрым… Удивительно, как у такого громилы вообще могла оказаться настолько прекрасная, чистая, идеальная практически душа.
Они попали на “Тибидохс” вместе, но, тем не менее, это не сломило его. Не превратило в какие-то осколки жизни, не сделало моральным уродом – это она то и дело стремилась кого-то обезвредить.
Уговаривала, чтобы он сделал это – а Гуня просто не мог, для подобного он оказался чрезмерно добрым.
И что теперь? Её Гуня мёртв!
– Я тебя уничтожу, - запуская окровавленные пальцы в собственные волосы и понимая, что те тоже сейчас будут в крови, прошипела Склепова. – Я ж тебя разорву, на мелкие кусочки, своими руками, тварь ты…
Она не могла успокоиться, только хрипловато дышала, чувствуя, что жизнь сейчас буквально выскользнет из её тела, забыв о реальности, о том, как всё вообще должно происходить – она ведь просто не хочет жить.
А зачем, это лишнее!
– Убью, убью, убью, - повторяя, словно заведённая, шептала Склепова, даже не пытаясь вытереть слёзы, которые стекали по её щёкам. – А это всё ты виноват, Глом, ты виноват! Ты был с ними добрым, зачем? Ты виноват!