Народовольцы
Шрифт:
Добржинский. Садитесь, Григорий Давыдович. (Подходит к окну.) Долгая пауза. Гольденберг напряженно смотрит ему в спину.(Быстро поворачивается, подходит к Гольденбергу, почти шепотом.)Я был принят государем… в присутствии лиц… Он так и сказал: есть приемлемые пункты… Успокоение общества… Кровь не должна более проливаться… Развитие России приобретет новые формы! Это его слова! Вы понимаете, как много зависит от вас, от нас?.. Вы понимаете, в какие отношения поставила вас судьба?..
Гольденберг. Да, понимаю… да, разумеется…
Добржинский. Вы мне не верите! Господи, да что ж это – вы мне не верите, а я ночи не сплю, не сорвалось бы… ведь великое дело… Я больше вам скажу: комитет заседал… Готовность вести переговоры… Предварительно могу сообщить вам… амнистия решена…
Гольденберг. Да, терроризм должен быть прекращен, ах, как я это знаю! Какие люди гибнут, какие светлые умы, если б вы их узнали!..
Добржинский. Не только я – Россия, Европа их узнает!
10
Гольденберг стоит посреди комнаты и смотрит в пол. Медленно поднимает голову, на лице его блаженная улыбка. А вокруг начинает происходить нечто странное. Стол с Добржинским куда-то отъезжает. Это не кабинет его, это зал дворца. Все пространство заполняется публикой. Сановниками и генералами при регалиях и орденах и студентами в пледах и красных рубашках, и крестьянами в аккуратных, новеньких лаптях, и крестьянкам ив сарафанах и кокошниках, и гвардейцами в мундирах и кирасах, и фрейлинами, украшающими все это собрание, и, наконец, его,Гольденберга, товарищами. Здесь Желябов, Перовская, Михайлов, Фигнер и все остальные. На революционерах и пледы, и фраки, и сюртуки, и даже форменные мундиры военного и гражданского ведомств, а на женщинах прекрасные вечерние платья. Здесь и петербургские интеллигенты, и сам Александр Второй и Лорис-Меликов, и Победоносцев, и прокурор Муравьев.
Яркий, неестественно яркий свет.
Михайлов (проходя мимо Гольденберга). Надо включаться, включаться, Гриша…
Гольденберг. Да-да, разумеется, а…
Муравьев (Желябову). Андрей Иванович, Андрей Иванович.
Желябов (подходя с сафьяновой папкой, на которой золотом вытеснено слово Законы). Я слушаю вас, Николай Валерианович.
Муравьев. Я обдумал ваши соображения, они справедливы. Никаких судов, кроме суда присяжных, быть не должно, а право административных преследований ограничивается штрафом за мелкие нарушения.
Желябов. Я рад, что вы так быстро сформулировали. Вы полагаете, надо отменить военные суды, особые присутствия и прочее?
Муравьев. Безусловно, поверьте мне, только суд присяжных может быть независим, двор, власти имеют тысячи способов незаконного давления на суд.
Желябов. Вам виднее!
Муравьев. И не стыдно, Андрей Иванович, кто старое вспомянет… (Берет Желябова под руку и уводит его к группе сановников.)
Шум усиливается, все говорят и двигаются разом. Слышатся слова справедливость, закон, выборы, право, свобода слова, представительство, гласность… гласность. Все смотрят друг на друга ласково,
Сановник. (держа под мышкой треуголку с плюмажем, выходит из толпы об руку с Морозовым). Николай Александрович, вы как редактор «Земли и воли», возьмите на себя печать. Печать должна быть глашатаем перемен.
Морозов. Я разрабатываю общие положения, ваше превосходительство.
Сановник. (уводя его). Кошмар русской мысли должен исчезнуть!
Гольденберг. Господи, господи…
Фигнер (проходя в бальном открытом платье). Гриша, какой ты молодец, какой ты молодец! Если бы ты только раньше… Как много людей – и каких людей – остались бы живы…
Гольденберг. Да, Вера, да, разумеется, я ведь знал, если объяснить им, если только хорошо объяснить…
Проходят Лорис и Победоносцев.
Победоносцев. Теперь вы видите, Михаил Тариэлович, из меня сделали пугало, а Победоносцев не такой дурной человек! И за церковь я не держусь.
Лорис. И вы видите, Константин Петрович, что и я не держусь за администрацию!
Целуются.
Гольденберга манит к себе Крестьянин в армяке. Гольденберг нерешительно подходит.
Крестьянин. Милый ты мой, нешто мы не понимаем, что вы нам добра хотите, нешто мы не понимаем. Ты ко мне приезжай, ты мое все возьми, мне не жалко… ты меня научи… А где отец-то наш, где хозяин земли русской, государь?
Гольденберг. Там, там он. (Показывает на группу, плотно окружившую царя.)
Крестьянин. Говорят, женился батюшка-то наш, и хорошо и ладно, как же без жены-то, без хозяйки, вдовцом-то, хозяйка в доме – первое дело… (Отходит, приближаясь к царю.)
Группа сановников со студентами и революционерами во фраках и сюртуках выходит вперед и раскладывает на столе папки и бумаги. Они оживленно жестикулируют, увлеченные дискуссией. Долетают отдельные слова и фразы: «свобода обсуждения любых вопросов…, пусть, пусть, – демонстрации и петиции правительству – естественная форма общественной жизни… я согласен, что вы, что вы! Тайная агентура будет запрещена…, уголовный процесс…, на то гласность, гласность, господа…) Толпа на секунду расступается и открывает Морозова и Фигнер. Они в объятиях друг у друга. Заметив Гольденберга, они с улыбкой смотрят на него.
Гольденберг. Коля, Коля! Ведь ты же за границей.
Морозов. Да, Гриша, я был за границей.
Фигнер. Но государь узнал о нашей любви…
Морозов. И он вызвал меня.
Гольденберг. Так ведь, Коля, она не любила тебя, как же…
Фигнер. Я полюбила его!
Морозов. Государь и соединил нас, видишь?..
Они показывают ему пальцы с кольцами.