Народовольцы
Шрифт:
Желябов. Здесь будет удобно?
Перовская. Две комнаты и кухня – роскошь-то
Желябов. Куда выходят окна?
Перовская. На Первую роту. Прислуги не надо – сама буду готовить.
Муравьев. Долго они жили?
Свидетельница. От октября до первой недели поста..
Желябов. Тишины хочешь… (Подходит к столу, берет книгу, вяло рассматривает.) Как давно не читал, как давно с людьми не говорил,
Муравьев. Войнова проходила через вашу лавку?
Свидетельница. Да, проходила.
Перовская. Андрей.
Желябов. Что ты, Соня?
Перовская. Андрей, иди ко мне! Не хочу больше без тебя, не могу… я баба, простая баба… истерзалась этой мукой, каждый раз, как ты входишь, у меня ноги подгибаются, голова гореть начинает, безвольная, вялая, плыву куда-то, пытаюсь сознание удержать, мучаюсь ужасно, и такие желания, видения такие во мне… Стыдно, и пошлости боюсь, банальности этой, и сделать ничего не могу, и ты во мне и вокруг, и рук твоих хочу, и с женщинами тебя видеть не могу, точно от меня отрывают мою часть, и злобу к ним испытываю, и стыжусь этой злобы, как они на тебя смотрят, как говорят… Это жестоко, я человек, все-таки, дура, люблю тебя, с Воронежа, с монастыря того. Ну иди же, господи, муж мой…
Перовская и Желябов бросаются друг к другу. Долгое объятие. Свет гаснет, потом снова зажигается.
Перовская (причесываясь). Андрей, у меня плохие предчувствия сегодня, может быть, не надо?
Желябов. Ты через лавку проходишь?
Перовская. Через лавку, да всякий раз что-нибудь покупать приходится, общественные деньги-то трачу.
Желябов. Что ж убиваться – потребность конспирации.
На перекрестке. Под хихиканье и смешки офицер о в завязывается амурная игра одного из них с возвратившейся горничной.
Первый офицер. Ах, вы ходили за покупками, должно быть, во французский магазин?
Горничная. А вот и нет!
Первый офицер. Позвольте, я помогу вам, сумочку поднесу.
Горничная. Ах, зачем же, совсем это ни к чему…
Но офицер берет у нее сумочку, обнимает ее. Горничная хихикает.
Перовская. Видишь, уже сколько! (Берет материю, накидывает ее на себя.) Могло быть у меня новое-то платье, а? Как ты находишь, могло?
Желябов. Я выхожу через парадное, ты – двором. На втором углу сходимся, берем извозчика, ну…
Они обнимаются и долго стоят так.
Перовская. Не хочу тебя отпускать,
Желябов. Соня!
Перовская. Ну! (Отталкивает Желябова, и он быстро уходит.)
Муравьев продолжает готовить свою речь.
Муравьев (подходит к окну). Обычною чередою шла воскресная праздничная суета огромного города. На улицах привычным потоком переливалось людское движение, и ничто среди этой пестрой спокойной толпы не говорило о том, что над ней уже веяло дыхание смерти… Хорошо… надо кончать… поспать уже не придется. Да, веяло дыхание смерти. (Подходит к столу, пишет.) И уже носились… да… носились кровожадные мысли убийц!
15
В конспиративной квартире. Участники покушения. Стук молотков.
Фигнер. Уже двадцать восьмое февраля, и ни одного готового снаряда! Что же это, Кибальчич?
Кибальчич. Проработаем всю ночь, но снаряды обязательно будут.
Фигнер. Заложена ли, наконец, мина в подкоп на Малой Садовой? Так затянуть, так затянуть!
Фроленко. К утру заложим. (Разворачивает газетный сверток, достает колбасу и бутылку вина, закусывает.)
Фигнер. Как ты можешь, Михаил?!
Фроленко. А ты желаешь, чтобы у меня руки дрожали, когда надо будет батарею соединить! Еще высплюсь!..
Кибальчич уходит в другую комнату. Стук молотков сильнее.
Фигнер. Что лавка?
Второй народоволец. Полицейский обход ничего не вынюхал, но подозрение на лавке есть.
Фроленко. Молодцы – три месяца так держаться!
Кибальчич (возвращается). Боюсь, жести не хватит! (Уходит.)
Фигнер. Не ходить бы тебе туда – заметен слишком. Михаил, кто-то выдает нас… Аресты последних дней неизбежно ведут к этой мысли.
Фроленко. Наверняка. Двадцать четвертого арестован Фриденсон, двадцать пятого – Баранников, двадцать шестого – Колодкевич… Бедная Геся.
Второй народоволец. Все равно завтра кончим, я вижу, как я умру!
Фроленко. Двадцать восьмого – Клеточников, главное несчастье – наш глаз в Третьем отделении!
Фигнер. Был бы Саша – ничего этого не случилось бы.
Фроленко. Да… Саша… Несчастная русская революция – все в ушах звенит. И так попасться, так глупо попасться! Кому? Саше! Это фатум. Сам, сам шел в силки. Надо кончать. Андрей торопит – главные силы Исполнительного комитета здесь, в покушении. А надо бы военных использовать, рабочих.