Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены
Шрифт:
И у Манечки есть работа и крыша над головой. Есть деньги на счету, ведь именно на этот случай и дал ему в долг Зеев.
Сейчас или — никогда!
…Витя смотрел, как Манечка зубрит иврит. Вечная школьница! Сам он хватал на лету, а она снова и снова повторяла: «рац» — бежит, «цар» — узкий, «роце» — хочу. Рокочут, меняясь местами, одни и те же буквы, связываясь в осмысленное: желание — бег от тесноты. Вот она, подсказка.
— Знаешь эти слова? — Манечка держит карандаш зубами.
— Всегда знал. Мне надо поговорить
— Ну?..
— Я ухожу.
— К другой? — прикусила карандаш до скрипа. Светлые глаза увеличились. Словно приблизилось к нему побледневшее Манечкино лицо. Знает (откуда знает, почему знает?), что не глупая шутка.
— Ни к кому. Если останусь, все мои проблемы будут возникать снова и снова, до бесконечности. — Витя взял её тетрадку. — Вот график моей судьбы. Вверх-вниз, вниз-вверх. И всё, не очень выходя за среднюю. Это — лучший в стране оркестр (денег нет, но есть душа), а это клуб (деньги есть, нет души)… Это победа учеников на конкурсе (есть душа)… Это кафе «У Юрека» (души нет, но зато деньги)…
— Очень похоже на кардиограмму, — сказала Маня. — Так бьётся сердце скучного человека с чистой совестью.
Витя ждал, что Маня взорвётся. Упрекнёт в предательстве. Даст по роже, первый раз в жизни он чувствовал, что стоит этого.
Но Манечка говорила совсем неожиданное.
— Наконец-то! Берёшься за искусство, дело кровавое, а хочешь спать с чистой совестью. Возьмём первый зубчик. — И написала над графиком: «Оркестр филармонии», и сделала острую стрелу вверх. — Вот когда надо было прорваться. Плевать на всех и вся. И плевать на деньги. Позже пришли бы.
— Ты была беременна Мишкой.
— Ну и что? Не умерли бы. Пастернак проехал мимо старых и больных родителей. А они его ждали в Германии! Был в любвях, в стихах. Родители умерли, стихи остались.
— Ты ещё скажи, что надо было убить…
Я имею в виду аборт! Обидеть тебя, ту девочку? Это и есть — продать душу дьяволу.
— На фиг ему твоя душа? Бес давно перестал заниматься этой скупкой, скучно. Неазартно. Души мелкие. К нему все в очередь, не пробиться.
— Манечка! Что говоришь?!
— Что думаю. Я не получила от тебя того, что ждала, — смысла существования. Моего. Пелёнок мне мало. Дети выросли, и мне… пусто.
Я музыкант лишь настолько, чтобы оценить твой дар. Я мечтала служить музыке через тебя. А получается… Оба работаем на прокорм и служим быту. Иди! Топай!
— Манечка!
— Да, да, знаю: расставаться с мужиком надолго опасно. Ну, если встретится тебе другая женщина, то… значит, так суждено. Тебе и нужно потрясение, трансмутация. Толчок. Переход в другую октаву. Страсть, то бишь…
Витенька смотрел на Манечку с восхищением. Гневная, пылающая и… всё понимающая. Жена с большой буквы. Жена.
— Мы слишком давно вместе, энергетически исчерпаны друг другом… Всё равно пойдут мелкие измены… Пошлость. Мы ведь не гоголевские старосветские помещики. Лучше Одиссей в мужьях, чем Афанасий Иванович.
— А ты? — не сдержался Витенька.
Обида, ревность, чувство собственности возникли как раз для того,
— Я тоже получаю право на свободу. Разумеется. Но почему-то мне кажется, что этим правом не воспользуюсь.
…Витенька хотел уйти из дома не сразу (починить кран, провести техремонт старушки-машины, подрезать деревья у дома, скосить траву), но Маня отрезала:
— Нет уж!
— До шаббата, до ближайшей субботы, — взмолился Витя. — Увидеть Мишу. Давай позвоню, чтобы отпустили на выходной. И Сашу возьму из кампуса.
— Нет уж! Детей увидишь, и весь твой запал куда денется…
В чемодан небольшой положила ему саксофон, бельё и все деньги, что были в наличности вместе с кредитной карточкой «Виза».
— Мы дома. Мы на себя заработаем. — Толкнула с порога в спину. — Ну же!
Витя так и не знает, что делала Манечка после его ухода. Он не оглядывался. Может, бросилась в капитальную уборку, предположил он. Всегда, когда не может справиться с печалью, Манечка наводит в доме немыслимую чистоту. Может, стала готовить еду себе, подсаливая суп слезами. Не думал Витенька, что скользнула жена по косяку на холодный каменный пол, как писали в старинных книгах, без чувств. Иначе эта мысль зубной болью мучила бы его и не отошла бы даже под напором пульсирующей жизни.
А жизнь пульсировала. Сменами дня и ночи, солнцем и дождями, смертями и рождениями, сближениями и разлуками. И мир, распахнутый навстречу не суженому корыстью взгляду, был не похож на тот, что виделся Виктору из путаницы забот и обязанностей, мелких радостей и бытовой суеты.
Этот — бесконечный на все четыре стороны — был незнаком и в чём-то опасен.
Витя будто проснулся после долгого и тяжёлого сна.
Неуютно, однако. Как в невесомости. И чтобы не улететь в пугающую пустоту, надо ухватиться за что-нибудь, быстрее, тотчас же.
На столбе Витя увидел объявление, повторенное трижды — на английском, иврите и русском: «Яхта «Кэролл» набирает в команду людей, обладающих разнообразными практическими умениями и желающими совершить трансатлантический переход Израиль — Америка». Сообщалось, что яхта пришвартована в Ашкелонской стоянке «Марина» и обращаться можно круглосуточно к боцману.
Хлеб поплыл по водам…
В Ашкелоне Витя однажды бывал. Мишка и Саша тогда скучали, слушая экскурсовода; легенду о могучем Самсоне, которого коварная Далила лишила волос, а с ними силы, они знали из оперного либретто. Манечка читала таблички, рассказывающие о нашествии римлян и крестоносцев на эти края. Древний парк был загажен толпами жующих современников. На поваленных мраморных колоннах, как на лавочках, сидели укутанные в чёрное арабки, а в греческий амфитеатр с прелестными скульптурами времён господства Эллады еврейские мамы посылали детей писать. Сладкий запах инжира смешивался с запахом мочи, пива и шашлыка. И только море, стоявшее на горизонте, манило слезной чистотой.