Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены
Шрифт:
Семь футов под килем!
…Первой стоянки он не заметил. Пока загружались на Кипре водой, увидел несколько пляжных див без верхней части купальника. Для его хайфских стриптизерок обнажить грудь — означало последний, самый нелёгкий этап работы. Здесь это делалось без акцентов, само собой. Отбрасывались в сторону косыночки и лифчики, и дерзкому солнцу подставлялись созревшие плоды. Грудки были прелестны, но не будили желания и воспринимались вполне отвлечённо. Скульптурно. Или вообще не замечались в рабочей суете.
Витя до блеска отмыл кубрик. Даже при его умении
— Через десять минут обед, верно? — улыбнулась Вите именно тогда, когда борщ в котле уже закипел. Было ясно: всё держит в своей стриженой гордой головке, возвышающейся над грубым матросским воротником.
Слово «синий» ничего не говорит о пропитанном белым лунным светом кобальтовом следе от судна. И лёгкий, и глубокий, и тёмный, и мерцающий… Яхта шла на парусе, вспарывая острым носом чёрную толщу и раскладывая её надвое, как гигантский плуг. Витя знал, что за бортом даже не океан — всего лишь море среди земель. Средиземное. Но, как в дни Творения — во всем мире были только воды и небеса. С молчанием и мощью, впервые увиденные им — воды и небеса.
Затерянный, жалкий, подчиненный всему, что вокруг, почему он возомнил, что может изменить что-либо на своём пути? Песчинка, волей случая одарённая сознанием… Зачем он ушёл из стен, что скрывали обступающий его страшный космос? Почему вышел из своей крепости, удалился от Манечки, от Мишки и Сашки, от успокаивающих запахов родных волос и ладошек?
Витя быстро спустился в каюту, которую делил с матросом из Турции. Но здесь было душно от запаха табака и тесно от мелких вещей, разбросанных всюду в том беспорядке, который выдаёт мужское жилище: вперемешку пепельницы, трубки, бельё расчёски, бритвы, книги, авторучки… Схватив саксофон, он снова вышел на палубу.
Пристроившись на корме, сначала наигрывал тихо. Для себя. Это был блюз, рассказывающий о повседневном бытии. О милых касаниях рук над кухонным огнём, о мимолетном, ничего не значащем обмене словами за общим столом, о буднях, которые заставляют забывать об одиночестве и смерти, забывать о громадах гор, о ночном океане, над которым носится вечный дух, творя время.
Стараясь уйти от мысли о затерянности в пространстве, Витенька раскачивался в такт движению яхты. Дыхание становилось всё свободнее, ритм вписывал его в мир, которому только что он противостоял. Страх уступил место упоению одиночеством, неприкаянностью, душа рванулась вверх, к центру вселенной. И снова влево, вправо, к земле, к яхте…
Тот, кто видел его со стороны (а его видели), подумал бы о тоске. Это была поза невыразимой тоски… Не хватало только обхватить голову…
Но звук набирал дерзкую силу. И Витя вступил в диалог на равных с мирозданием, и это было возможно и позволительно.
Позволительно? А не мешает ли он команде?
Витя резко остановился: ночь. Да и вообще, можно ли здесь громко?
— Играй! Играй! — услышал он голос Кэролл. — Играй!
Как он увидел её в темноте
В Салониках она попросила Витю сойти с ней на берег. Капитан — американец-верзила ирландской породы (с голливудскими героями и президентом Клинтоном его роднил так называемый волевой подбородок) заворчал: «Где место матроса? Кто сделает срочную работу?»
— Найми, если надо. Я оплачу, — бросила Кэролл через плечо, сходя по шаткому трапу на берег. Она шла, как балерина, на носочках, едва касаясь ногами доски и балансируя руками. Держаться за верёвочные перила можно в матроской робе. А на ней было маленькое чёрное платьице без бретелек. Начинаясь ровной линией чуть выше груди, оно даже и не стремилось к коленям, короткое — это мягко сказано. Зато на шее был белый кружевной воротничок. Вместо колье, вместо цепочки — полоска ручной вязки на голом теле. И бантик из белой ленты, где ярёмная ямочка. Бантик возвращал к девичеству, к детству даже. А тело — зрелые плечи, ложбинка, на которую указывали кончики ленты, говорили о хорошей женской поре, Кэролл было двадцать шесть, как Витя узнает позже. Белые туфли на низких каблуках, какие обычно носят отроковицы, тоже работали на путаницу времён и ролей.
Зрачки её темнели от волнения и переходили в ресницы и в тени около глаз. Было что-то наглое и сладкое в её лице с накрашенными губами и тёмными веками. Витя подумал, что она много знает о любви.
Короткая улица близ порта была заставлена столиками кафе, зонтиками, ларьками, пальмами. На Кэролл глазели все, и женщины, и мужчины.
— Ты — живая Барби только что придуманной новой серии «Барби-соблазнительница». Все тобой восхищаются, все тебя хотят.
— И никто не имеет.
— А капитан? Он тоже не имеет прав на тебя?
— С какой стати?
— Ах, да. Я забыл. Выбираешь ты. Надо спрашивать так: вы с ним партнёры?
Она улыбнулась:
— Не надо спрашивать. Здесь мы вдвоём, я и ты.
Все улицы от набережной вели вверх. Они пошли по одной и внезапно услышали хоровое пение. У самого подножья горы, чуть правее на небольшой площади открылся храм. Толпа у входа раздвинулась, освобождая проход жениху и невесте.
Невеста, похожая на Жаклин Кеннеди-Онасис, за тридцать, но в полном порядке; жениху было все сорок и тоже аристократ — волосок к волоску, стать, походка уверенного в себе мужчины.
— Кто они? — спросила кого-то Кэролл.
— Известные адвокаты, — ответила ей женщина тоже по-английски.
Вот как выглядит богатая свадьба по-гречески. Фата в десятки метров и дети-херувимы в кружевах, поддерживающие её за края. Лепестки роз, сыплющиеся со всех сторон. Кулёчки-сердечки для прохожих — миндаль в сахаре, напоминающий не только о сладости, но и о горечи брака.
Буржуа, элита… И жених, и невеста давно сняли снеток с юных страстей и точно знали, что могут взять от совместной жизни. Витя подумал, что есть у них и брачный контракт, и договор, когда заводить детей и сколько. И даже, как относиться к прежним подружкам и любовникам, они спокойно обсудили.