Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены
Шрифт:
Всё труднее было Вите уходить с палубы в каюту, к своему турку.
О, Мальта, о, Валетта! О, простор окоема! Куда бы они ни шли, улица распахивалась или в небо или на море, или в небо и на море сразу.
В тот раз (Витя всё помнил до мелочей, такое случается перед грозой и перед любовью) Кэролл не надела наряд с чопорными деталями, бантиками, воротничками. Майка, шорты, кроссовки.
Но все головы встречных всё равно поворачивались ей вслед, все взгляды притягивались этой идеально скроенной молодой женщиной.
Зачем
Но что-то случилось с ними, когда вдруг линия горизонта ушла, открыв простор вокруг острова. Город шумел внизу. Сновали старенькие желто-серебряные автобусы и толпы туристов, а море предстало в странном покое — даже белая кромка пены у берега казалась сверху неподвижной.
Он впервые увидел её лицо так близко при дневном свете. Гладкая кожа, смуглая и светящаяся… Без трещинки и щербинки… Ничто не мешало наслаждению видеть её.
— Ты знаешь, что там, на севере остров Гоцо? — спросила Кэролл.
— Почему я должен знать этот остров?
— Потому что это тот самый, на котором нимфа Калипсо удерживала Одиссея своей любовью.
Разве он говорил ей о словах Манечки при расставании? О том, что та сравнивала его с Одиссеем? Не говорил, конечно. Но маленький привкус предательства с его стороны и бесцеремонности — с её, Кэролл, возник…
— Это другой сюжет.
— Я не нимфа? — что это, горечь в её реплике?
Пожалел:
— Нет, это я не Одиссей.
Спускались со стены форта каждый сам по себе. Но вскоре их руки снова нашли друг друга. Так и ходили по улицам, которые начинались у моря и у моря кончались.
Капитан озверел. Очутившись в поле взаимного притяжения Кэролл и Вити, он разводил их, как мог. В Неаполе капитан под каким-то предлогом оставил на яхте Кэролл, так что Витя сошёл на берег один.
Весёлый чужой праздник задел его краем. Без языка Витя не мог выяснить, чему радовались толпы на узких улочках и куда люди спешно несли гроздья цветных надувных шаров.
Мысли шли горькие. Он никогда не будет своим ни на одном празднике жизни. Потому что и сюда приволок он всю угрюмую Россию с бедностью, убогостью, рабской зависимостью от обстоятельств.
И весь Израиль с войнами, безработицей, интифадами приволок, со страхом за семью и за будущее. Как два верблюжьих горба: всё моё ношу с собой. Так и не смог приобрести размашистую походку свободного и ленивого человека с лицом расслабленным от удовольствия жить.
И даже женщина, самая прекрасная из всех возможных, не заставила забыться…
Он скрылся от толпы в дивной базилике пятнадцатого века, где свет лился через цветные витражи и, кроме него, не было ни одного человека. Сел на скамью, облокотился на перила, отполированные руками верующих.
Мелькнуло: может, позвонить Манечке? Там, на горе за Иерусалимом, где вечерние ветры настояны на подсохшей лаванде и кипарисовых лапах, задребезжит телефон, стоящий на стуле у двери.
И тут же нахлынули мысли о Кэролл. Горячие, душные мысли-чувства. Он прокручивал недавние детали, видел её ногти с идеальными лунками, её кожу, идеально ровную, идеальные пропорции подбородка, носа и затылка. Возникла странная жалость. За победной красотой виделась ему потерянность в сложном и чужом мире. Вот так же боялся он за дочь, Сашку, когда она была без него: как справляется с жизнью при своей рассеянности и медлительности? Кэролл ни рассеянной, ни медлительной не была. Но Витя застал себя в том же, вполне бытовом огляде: надо бы пораньше вернуться на яхту, надо помочь ей отдраить палубу и убрать кубрик. Устанет Кэролл. И со смехом подумал: человек — что магнит. Разломай надвое, будет всё те же два полюса. От чего уехал, к тому и едет. Заботиться о ком-то и здесь? Нужно быть фрайером, чтобы искать такие приключения…
В Чевитавеккии капитан Витю на берег не выпустил. Это значило: Рим проплыл мимо. Все восемь часов Виктор нёс вахту: принимал на борт закупленные продукты, пересчитывал булки, перевешивал ящики с овощами.
Кэролл вернулась на яхту первой, до срока. Сообщила, что Колизей и Ватикан впечатляют. Надо было вытрясти всё золото мира, сказала она, пустить всему человечеству кровь, чтобы соорудить такое громадьё. Империя — это империя. И глядя, как крутится Витя, раскладывая тяжёлые ящики по местам, добавила:
— Не жалей, что не увидел. Слишком много культуры на каждый квадратный сантиметр. Давит.
— Когда-нибудь увижу.
И оба подумали о невосполнимом. Никакие посещения древнего города в будущем не восполнят этих часов, проведённых не вместе.
Марсель принял их так глубоко в себя, как не принимал до этого ни один город Средиземноморья: яхта вошла в большую лагуну меж городских домов, старинных замков и соборов.
Когда они сошли на берег, Кэролл казалась притихшей и слегка поблёкшей. В сандалиях на босу ногу, в клетчатых шортах и кепке она была похожа на очень юного и очень хорошенького мальчика.
Витю повлекли было к себе ритмы балконных решеток, фонтаны, алжирские лавочки. Но Кэролл предложила направление от центра. Туда, где над городом, на самой вершине горы высилась золочёная скульптура Спасителя. Раскинув руки, он благословлял, звал к себе. И они пошли.
В монастыре только что скосили траву. Кэролл остановилась и вдохнула травные запахи полной грудью:
— Ах… Ты помнишь, как отвратительно пахнет бумага? Много бумаги? — неожиданно спросила она Виктора. — Пылью и загубленной жизнью. Там, в огромной и скучной конторе, где я стажировалась, всё было — отвращение! До рвоты. Скрепки, счета и «занятые» банковские клерки с важными лицами… Все эти игры…