Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены
Шрифт:
— Я читал, что партнёр Айн изменил ей со студенткой и они расстались скандально. Это выдумки беллетриста? — задал вопрос молодой человек в бейсбольной шапочке.
— К сожалению, ни одна модель не работает идеально. Но пятнадцать лет длилась эта любовь. И каких лет!
«Нет неразрешимых ситуаций, этот свой принцип доказывает мне сейчас Кэролл», — подумал в этот миг Витя.
И женщина со сцены повторила:
— Нет неразрешимых ситуаций. Людям для того и дан разум, чтобы они могли договориться. Я права? — обратилась Кэролл к Вите.
И тогда Витя одним махом, спортивным, ловким движением, какого он за собой не знал, вскочил на сцену. Он взял свой саксофон,
Он импровизировал на темы Шнитке. Использовал несколько тем, взятых из разных работ композитора, но сходных в развитии.
…Утро дня или утро жизни. Человек удивлённо радуется миру, ощущает его гармонию и воспринимает её как должное. Капель за окном и голоса птиц, скажем, звучат в унисон. Но вот сначала один царапающий душу и непонятный звук, другой… И радость разбивается на сотни скрипучих несовпадений. Сквозь них очень трудно и очень не сразу пробивается в них же рожденное светлое слабое созвучие, стягивая к себе самые разные потоки впечатлений. Ценой напряжения и внутренних усилий человек сам выстраивает гармонический ряд, находит равновесие желаемого и возможного. Удача! Счастье захлёстывает его, сбивает с ног, и снова обретённый мир подтачивается волнами печали. Резкий прощальный звук. Всё рухнуло. Робкая надежда на гармонию. Всё сначала…
Трагический тупик!
Он обращался к ней. Импровизируя и погружаясь в работу, Витя всё время видел точёное лицо Кэролл. Оно бледнело и меркло. Он мельком схватывал отдельные лица в зале. На них тоже ложился отсвет безнадёжной музыкальной исповеди. Его поняли. С ним согласились.
Наверное, он играл хорошо. Потому что расходились из зала молча. И коробка, поставленная у выхода, до верху наполнилась долларами. Их долго считали три члена фонда «Живое слово». Они что-то обсуждали, прежде чем вручить Кэролл и Виктору конверты. Такой толстой пачки купюр и чеков Витя в руках ещё не держал. «Долг Зееву стал намного легче», — подумал он.
А ночью Кэролл плакала у него на груди, как ребёнок. И он плакал тоже, впервые в жизни не скрывая слёз и не пытаясь отвлечь от них Кэролл иронией или так называемым оптимизмом. Он был беззащитен, слаб перед близкой разлукой. Мысль об увядающей, засыхающей в нём возможности любить в полную силу, до прорывов в иные миры, была нестерпима. Он боялся смерти воображения, когда закат — просто закат, дороги — просто дороги, а ноты — всего лишь ноты, которые надо знать. Эта женщина, открывшая ему в нём самом так много, навсегда уйдёт из его жизни?!
Виктор гладил ёжик волос, и безупречная красавица говорила ему смешные, ненужные слова:
— Я хочу для тебя готовить и держать в порядке этот свой дом. Но если такое невозможно… Ты привози в Америку домашних, жену. Здесь ты сможешь содержать семью своим саксофоном.
— Кларнетом, — поправил Витя.
— Мы бы только иногда… Совсем редко встречались… Я задохнусь без тебя, — продолжала Кэролл. — Как я буду?
— Это пройдёт, Кэролл. В вашей молодой стране все успевают перебеситься, долго искать себя, а после… Ты станешь финансистом, как твоя мама, или философом, как Рэнд. Твоя голова выдаст много полезных и выгодных проектов…
«Нет, нет»… Солёные слёзы Кэролл он ощущал на своих губах, её ресницы бились у его щеки, как бабочка.
— Я чувствую, что нужна тебе. Чего ты боишься? Меня? Себя? Я ведь ничего не требую. Никто не заменит меня.
— Да, ты моя женщина, Кэролл, — отвечал Витя. — Единственная. Это по сути. Но поверх сути столько нажитых оболочек, что нам не пробиться друг к другу.
— Разве я?..
— Мы только чувствуем одинаково, а думаем уже по-разному. Твоего предложения принять не могу. Давай встретимся в другой жизни. Иудаизм признает переселение душ.
— Протестант всё обретает и теряет в этой.
Я лютеранка. Ты вернешься в Израиль?
— Да.
…Они сидели на веранде, на верхней ступеньке лесенки, обнявшись так крепко, как обнимаются парень с девушкой в русской деревне на крыльце крайней хаты, когда никто не видит. Падали с очень высоких деревьев яблоки в августовском саду, ходили по участку тени крадущихся зверей, косуль и енотов, звёзды прочерчивали свой путь на тёмном небе, и ветер пробегал верхами. И вдруг всё замирало. И недвижным становилось сознание. В небытии мыслей и чувств Виктор видел с космической высоты двух любящих, прижавшихся друг к другу, слившихся в живую скульптуру — себя и Кэролл. Это снова был миг самой полной и всеобъемлющей жизни. Как там, на корабле.
И миг тишины. Прикосновения к запредельному. Когда совершается самое главное. Не то, чтобы решения принимаются, а просто происходит сдвиг в судьбе.
Кэролл высвободилась из его объятий резко, сразу.
— Надо поспать, — сказала деловито. — Завтра я тебя отвезу в Нью-Йорк, в аэропорт Кеннеди. Из Чикаго в Израиль, самолёты, кажется, не летают.
На сей раз всю дорогу говорила она. Не останавливаясь. Что и впрямь ей пора браться за дела всерьёз. Если ты ничего не делаешь, разве ты не похож на гитару с плохо натянутыми струнами? Что обычная буржуазная жизнь предлагает массу удовольствий. Можно отдохнуть в Майями или на Канарах, можно слетать в Париж. Или пересмотреть на Бродвее все спектакли, все мюзиклы. После хорошего трудового приступа с проектом «Живое слово» надо хорошо расслабиться в небольшой компашке.
…В Нью-Джерси они купили Вите билет на ночной рейс. Здесь же, в отделении банка Витя отправил деньги в Израиль, часть Мане, часть Зееву, оставив себе какие-то крохи.
И вот перед ними опять мосты через Гудзон. Встроившись в ряды жаждущих въехать в Нью-Йорк, они застряли в пробке.
— Почему сегодня так быстро летит время? — вдруг капризно, ни к месту спросила Кэролл. — Я собиралась показать тебе Центральный парк, но мы не успеем. Что за метаморфозы со временем? Иногда стоит, иногда несётся, и тогда часы равны секундам.
Она снова была в маске идеальной красавицы, как воин в латах. Вите хотелось ещё раз увидеть её такой, какая она есть на самом деле, но если ей так легче, пусть…
Они приехали в аэропорт за четыре часа до отлёта. В только что открытый ближневосточный терминал Кэролл не пустили, боясь, что среди провожающих просочится террорист. Витю с его билетом буквально втянули внутрь, не дав опомниться. И в короткий миг, перед тем, как автоматическая дверь разъединила их, Витя увидел её растерянной, беззащитной, одинокой. Он рванулся было к ней сквозь строй охраны, но осадил себя сам: зачем продлевать?