Нашествие хазар (в 2х книгах)
Шрифт:
– Скоро должен появиться флот Кондомита, разгромленный в Сицилии агарянами, - сказал Игнатию настоятель.
– Велено, - он кивнул на гонца, - звонить, когда корабли пойдут мимо.
И настоятель заспешил по своим делам, так неожиданно возникшим с появлением гонца, которого доставили сюда на малой галере. Если бы он не спешил, то от его взора не ускользнуло бы необычное возбуждение свергнутого патриарха, вызванное этим сообщением: глаза радостно блестели, щеки пылали, губы кривились в довольной усмешке… Сбывались горькие предупреждения его и бывшей августы: вот оно, наказание Господне за напраслины, возводимые на их головы за богохульства императора и
– Идут, идут!
– крикнули с берега, и Игнатий со своими слугами снова поспешил туда.
По четыре в ряд плыли под квадратными парусами около ста двадцати хеландий, остальные, без мачт, потерянных в сражении, шли чуть приотстав и в стороне от главного строя. Когда корабли приблизились, можно было разглядеть, что и борта у казалось бы резвых парусников тоже все искромсаны, с зияющими дырами и выбитыми досками, не говоря уже о тех восьмидесяти, которые на воде держались чудом. Правда, у каждой хеландии весла оставались целы, и неудивительно, потому что в дальние плавания их всегда брали с запасом, - иначе не могло и быть, в шторм они легко ломались а тем более - в бою…
Хоть и радовался свергнутый патриарх разгрому императорского флота, но в глубине души ему было жаль простых моряков и солдат, тысячами оставшихся лежать на дне Ионического моря. И, подняв кверху правую руку с двумя поднятыми пальцами, он начал творить молитву во спасение их душ, хотя знал - всемилостивый Бог прощает все грехи погибшим в бою воинам: «Слава! Слава вам, братья, отдавшим жизнь за родину! А кара небесная пусть падёт на головы тех, кто привёл вас к гибели!…»
Игнатий подвергал проклятию ненавистных ему царедворцев, изгнавших его из Константинополя, и снова чувствовал внутри оцепенение и холод.
Источали неизбывную печаль медные звуки колоколов, творили со слезами на глазах молитвы монахи, упав на колени, стоял на крутом морском берегу во всем чёрном настоятель монастыря, и золотым крестом, от которого при ярком солнце исходили лучи, осенял проплывающие мимо острова корабли.
С похолодевшим сердцем, со вновь возникшей в душе яростью Игнатий вернулся в келью и повелел подать стило и пергамент. Быстро-быстро стал писать. Сложил написанное вчетверо и соединил шнурком, расплавил на горящей свече воск, полил его на концы шнурка и приложил свою печать. Потом позвал одного из слуг:
– Вот тебе послания. Их нужно тайно и срочно доставить. Одно - настоятелю Студийского монастыря, другое - во дворец к протасикриту.
И ступай… А я прилягу отдохнуть, устал. Болит голова… И пусть не входит никто, пока не позову.
Он, совершенно разбитый, лёг на топчан и вытянул ноги. Подошвы горели, как будто прошагал с десяток миль, в голове гудело - это, видимо, кровь давила на мозг, хотелось забыться, ни о чём не думать и ничего не помнить… Игнатий закрыл глаза, и сон мгновенно слетел на него, но спал он тревожно и мало; а проснувшись, ощутил в голове лёгкость и ясность мысли.
«Что надо делать в моем положении?
– подумал свергнутый патриарх.
– Не радоваться и яриться, а действовать! Пусть вершится то, что задумано мною с того момента, когда я потерял патриаршую корону… Не должны напрасно пропасть наши с Ктесием усилия и наши дела, касаемые Херсонеса, города, близкого к хазарам и русам… Теперь протасикрит снарядит в Хазарию тайного гонца с моим посланием к моему родственнику… Если философа с его верным псом Леонтием не убили, значит, они наверняка уже там. И то, что велю Ктесию, да исполнится! Я - не отец, со своим положением не смирюсь никогда… Видит Бог мои страдания
И даже кровь, которая должна неминуемо пролиться, да, в общем-то, она уже льётся и лилась (вспомните зловещие деяния Зевксидама, оплачиваемые золотыми византинами), не останавливала тщеславного Игнатия; как считал он, эта кровь в его борьбе за власть не может лечь греховным камнем на душу: делается всё это якобы во имя справедливости, во имя блага народа, во имя Бога.
Как изворотлив и хитёр человек! Игнатий, думая так, и не помышлял, а может быть, и не хотел помышлять, что творит он это всё ради себя, ради личной корысти, - но скажи ему такое, он воскликнет в ответ: «Нет, нет и ещё раз нет! Я всего лишь червь земной. А если мои интересы столь высоки, значит, они продиктованы интересами неба…»
Ах, черви земные, выползающие из своих нор в пору тёплых дождей, чтобы погреться… Тогда- то вы и являете миру свой омерзительный облик!
Игнатий выглянул в окно. Солнце уже клонилось к горизонту, и он удивился, как быстро пролетело время с момента его возвращения в келью - вот уже и пора собираться на литургию.
Обогнув в четвёртый раз мету [106] , когда взмыленные лошади уже заканчивали бег, Михаил III увидел в первом ряду зрителей Ипподрома гонца с черным флажком и сразу понял: его отборный флот потерпел поражение…
[106] Мета– поворотный столб на колесничих ристаниях, огибать который было особенно опасно.
Василевс натянул вожжи, колесница остановилась и, надо полагать, вовремя, потому что в глазах императора потемнело и он пошатнулся. Кто- то из служителей Ипподрома подбежал к лошадям, схватил их под уздцы, а потом помог Михаилу сойти с колесницы. Толпа на трибунах недовольно загудела, так как четвёртый круг не был пройдён до конца, и к тому же эта неожиданная заминка на дистанции затормозила всю скачку.
– Растяпа, пень дубовый, ослами тебе править!… - кричали на василевса наиболее неугомонные и горячие болельщики, но, как только бросали взгляды в сторону гонца с черным флажком, замолкали.
Конюх проводил василевса в раздевалку, туда же позвали гонца, и, когда он переступил порог двери, на него с кулаками набросился Михаил и стал избивать, приговаривая:
– Сукин сын, подлец, ты зачем притащился на Ипподром?! Ты сорвал скачки, негодяй!
– Прости, император! У меня - приказ… Немедленно сообщить вам эту страшную весть… Я иначе не мог, - оправдывался гонец, не смея поднять даже руку, чтобы защитить от ударов своё лицо.
Выплеснув ярость, василевс услал гонца во дворец и следом за ним двинулся сам.