Наши зимы и лета, вёсны и осени

Романушко Мария Сергеевна

– А в цирк почему больше не приходишь? – спросил он.

– Я не люблю цирк, – сказал ты.

– Так не бывает! Дети должны любить цирк.

– А я не люблю.

В комнате повисла напряжённая пауза.

– Сынок, – сказала я, – можешь постучать на машинке…

С радостным воплем кинулся ты на кухню к нашей «Олимпии».

Я прикрыла дверь.

– Ну-с… Чем вы меня порадуете? – спросил гость. – У вас готово уже что-нибудь?

– Мне нечем вас порадовать. Я не буду с вами работать.

– Однако

я рассчитывал на вас, – он покачивал остроносой ногой и продолжал улыбаться, словно бы не понимая смысла моего ответа.

– Напрасно. Я ничего вам не обещала.

– Но ведь вы любите цирк! Я знаю: любите, я читал ваши стихи о цирке. Поэтому я и пришёл к вам. Только вы можете написать то, что мне нужно. Для вас это не составит труда. Сущий пустяк! Две песенки для первого отделения, две песенки для второго. Совсем коротенькие, по пару куплетиков, для Рыжего клоуна и для Белого. Стишки для пролога с небольшим экскурсом в прошлое отечественной клоунады. Стишки для эпилога, лирические, ностальгические, как ваша душа пожелает! Я предчувствую: это будет не спектакль, а феерия! Мы ещё с вами завоюем Оскара, вот увидите! Не надо капризничать, давайте возьмем карандашик, и быстренько, прямо сейчас… – он стал шарить по карманам. – И потом: это большие деньги, – сказал он весомо. – Вы могли бы хорошо заработать и несколько лет безбедно жить. В вашем положении…

Я не дала ему договорить.

– Нам много не надо.

– Ну, что вы! Деньги раскрепощают. Они дают истинную свободу.

Начинаешь чувствовать себя хозяином положения. Уже не тебе, а ты диктуешь условия…

Я хотела возразить ему, но – не стала: он бы всё равно не понял меня.

– Итак… – сказал он, когда его поиски увенчались успехом, и он извлек из кармана велюровой курточки толстый фломастер. – Листик бумаги у поэтессы найдется?

– Не надо. У меня не получится, – сказала я.

– Хм…

Он с любопытством воззрился на меня, даже его остроносый сапог на мгновение замер.

– Но ведь для него вы писали! – кивок в сторону афиши, с которой грустно и чуть-чуть насмешливо улыбался, словно бы прислушиваясь к нашему спору, Клоун.

– Для него – да.

– Так ведь я его ученик! Кому же, как не вам, оценить то, что я делаю. Я не мог позволить, чтобы его клоунады, его гениальные репризы, эти шедевры, ушли вместе с ним!

– Вы украли их.

– У кого? – он продолжал улыбаться. Улыбка была словно приклеена к его лицу.

– У него.

– Не морочьте мне голову. Украсть можно только у живого.

– Даже костюм, даже прическу…

Но он пропустил это мимо ушей.

– Его клоунады – наше всеобщее достояние! И мы, его ученики…

Я не дала ему договорить:

– У него нет учеников. Одни подражатели.

Красный носок сапога задрыгался в нервном танце.

– Я

усовершенствовал все его трюки!

– Ах, боже мой, причем тут трюки?…

Улыбку словно бы стерли с его лица. И теперь я видела только его глаза, непонимающие и напряжённые.

– Кто вам позволил судить меня?

– Он. – Я кивнула на афишу, с которой грустно и насмешливо улыбался Клоун.

И вдруг гость в красных сапожках выпрыгнул из кресла, так, что оно, скрипя, отлетело и с грохотом ударилось о шкаф. В одно мгновение он оказался у афиши и с хрустом содрал её со стены.

– Вы!… Сидите тут в четырех стенах!… молитесь на кумира!… – и швырнул афишу на пол.

– Убирайтесь! Иначе я убью вас. – Услышала я свой голос, показавшийся мне чужим. В ушах звенело, сердце ухало, как молот.

– Ну-ну! – вновь оскалился он. Его глаза сузились до щёлок, и в этих щёлках было темно.

И тут он стал стремительно уменьшаться и отдаляться от меня… И вот уже превратился в карлика, маленького злого карлика в остроконечных красных сапожках, он приплясывал в другом углу комнаты, и строил мне рожи, показывая полсотни мелких мышиных зубов…

– Убирайтесь вон, – сказала я, чувствуя нестерпимую усталость.

Маленький тёмный вихрь пронесся мимо меня. С треском хлопнула одна дверь, другая…

Я наклонилась и подняла афишу. К счастью, лицо на ней не пострадало. Клоун всё так же улыбался мне своей чудесной, по-детски беззащитной улыбкой…

В комнату заглянул ты.

– Ку-ку, мамася!

– Ку-ку.

Я сделала над собой усилие и улыбнулась тебе.

– Ты зачем афишу сорвала?

– Это не я.

– А кто это был?

– Разве ты не вспомнил его? Это дядя-клоун, мы летом ходили в цирк, он там выступал…

– Не помню.

– Он ещё нас за кулисы водил, тигров тебе показывал в клетках, медведей… Там ещё такой маленький смешной медвежонок был, всё лапу сквозь решетку просовывал, будто поздороваться хотел…

– А… вспомнил. Ещё этот дядя невкусные конфеты давал. И говорил, что, если бы наш Клоун был жив, он бы никому уже не был нужен. И вы ссорились.

– Не ссорились, а спорили.

– А зачем он ходит к нам?

– Хочет, чтобы я работала на него, писала песни для его спектакля. Хотя я ещё в тот раз сказала ему, что ничего писать для него не буду.

– Зачем же он пришёл?

– Уговаривал…

– А ещё придёт?

– Нет, больше не придёт.

* * *

И опять было утро, опять трудное прощание. Шел дождь, дети играли в группе на втором этаже. Выйдя во двор, я взглянула на окна игровой комнаты. У одного из окон стоял ты, приплюснув нос к стеклу. Ты плакал.

Я помахала тебе. Ты попробовал улыбнуться, но улыбки не получилось, только жалкая, страдальческая гримасса искривила твоё лицо…