Наследница Ильи Муромца

Азимов Артур

— Возьми меч под лавицей… Меч под лавицей… — зашептал чей-то голос, будто в ухо.

— Спасибо, бабка! — снова заорала я, пошарила рукой, но никакого меча не было. А Попович уже протёрся от каши и почти вытащил колупало из двери. Пришлось дёрнуть за половик — богатырь ойкнул, опрокинулся назад и повис на мече: втайне я надеялась, что он чебурахнется с крыльца вниз, но, видимо, потеря оружия у богатырей карается отсечением головы, не меньше.

— Под другой, другой лавицей… — снова зашептал голос.

Я

пошарила. Опа! Лежит. Грубая полоса железа, вроде распрямлённого поручня метро, примотанная к куску дерева кожаным ремнём. А что, у меня есть выбор? Зарядить Поповичу в лоб деревянной ложкой, авось отстанет? Меч оказался каким-то недомерком, коротеньким и лёгким — у меня нож для хлеба ан кухне подлиннее будет. И как я таким? А, была — не была! Я размахнулась, и безо всякого изящества рубанула богатыря под коленки, чтобы перебить сухожилия. Он поднял ноги. Я пырнула его в бок — он изогнулся, как карась, и снова мимо. И тогда, завопив, я ударила его по рукам: этого Алёша Попович не сдюжил, разомкнул пальцы, выпустив меч, и-таки скатился вниз по ступенькам избушки. Которых было целых три. Одной рукой я выдернула поповичев меч из дерева — видать, расшатал он его своими попытками — и кинула вниз:

— Вставай и сражайся как мужчина, Клинт Иствуд!

— Чего? — Попович сидел ровно, вставать не хотел, только обсасывал кашу с жидких усёнок.

— Да это не Винтисуд, то совсем другой богатырь, иноземный! — встряла бабка, наконец закончившая обметать золу у печки. — Но и не Алёша это Попович, я того знаю. У Поповича зрак хитрый, губы красные, пузо толстое… А это кто? Ты кто?! — спросила она грозно у недомерка.

— Так я тоже Алёша Попович, только не ростовский я. А рязанский. Что, в Рязани попов нету, что ли? Или Алексиев мало?

— Может, и много, только у ростовского отец-то — епископ, а у тебя, небось, пономарь? Рязанский… Так чего ж тут ищешь, рязанец?

— Думал, что добуду голову Полины-поляницы, отнесу Илье Муромцу, он меня в дружину возьмёт…

— От дурень! Во-первых, зачем Муромцу в дружине ДВА Алёши Поповича? Чай, не подменная лошадь! Во-вторых, жидок ты для богатыря-то, мелок и скудоумен. И главное — с чего ты взял, что Муромец, как басурман какой, обрадуется голове красной девицы, которая к тому же — его дочь?!

— Чего? — вылупился рязанский Попович.

— Того! Дочь она Муромца. Полина Ильинична.

— А чего ж он её тогда убивал? — в глазах недобогатыря плескался ужас.

— Семейное дело, — развела руками бабка. — Родные дерутся, а ты — не встревай.

— И то правда, — пригорюнился бедолага. — Вот, помню, тётка Лукерья однажды повздорила с дядькой Игнатом, а сосед Акинфий пошёл их мирить. Так ему Лукерья бока намяла, полбороды выдрала, Игнат — баню сжёг и гуся со двора свёл. И сожрал показательно, недожаренного.

— Видишь? А тут ты, дуралей… — бабка примирительно

потянула Поповича-рязанского за рукав. — Убивец выискался. Умойся сперва, бедолага. Кашу из бороды выковыряй, а то птицы тебя ране половцев обожрут.

— Половцы людей едят? — удивилась я.

— Нет, для красного словца, — огрызнулась бабка. — Я и тебя, дуру, не простила ещё.

— А чего ж тогда помогала, про меч подсказывала? — искренне удивилась я.

— Кому? Тебе? Да ни в жисть? — открестилась бабка, которая и вправду подозрительно начинала мне напоминать Бабу Ягу. — А что, ты слышала голос, а?

— Нет. Показалось, — отовралась я. — Пойду, веночек из ромашек совью.

— А и правильно, и свей. Девичье самое дело, — бабка ни на грош мне не поверила, но рязанец уже ныл и размазывал кашу по лицу: лютая смесь молока, масла и пшена схватилась как цемент, и под ней кожа немилосердно зудела. Бородка у него встала дыбом, губы склеились, и мы с бабкой успели ещё посмеяться над таким чудом природы. И зря: пока мы ржали, как кони, на полянку перед избушкой и вправду выскочили два всадника — на мохнатых чёрных лошадёнках, с маленькими копытцами и злыми глазами.

— Бешбермек, муркульдук! — воскликнули они хором. — Ешкергей-баба!

Честное слово, мне так и показалось. Хотя наверняка они кричали что-то более вразумительное, потому что бабка одним движением зашвырнула Поповича-рязанского отмокать в лошадиную поилку, что-то выкрикнула на басурманско-тарабарском, свистнула гнедую кобылку без седла, и я поняла: половцы и печенеги не убивать нас прискакали, не грабить и не в полон брать. Что-то у них случилось нехорошее.

— Бери коня рязанского, поскакали, дева! И меч! — скомандовала Баба Яга.

— Так ведь я поломанная вся. И ездить не умею…

— Не дури. Всё уж и зажило. А на коня я сама тебя сажала в три годика в первый раз. Память отшибло — задница вспомнит!

Я решила: была — не была, и вскочила в седло серой лошадки рязанского самозванца. Та ржанула, и поскакала вслед за Ягой и половцами, лишь изредка подкидывая задом. Стремена, что ли, коротки? Э-э, а откуда… да неважно, откуда я это знаю. Привыкай, Полечка!

И лишь проскакав километра три, я поняла, что на мне, кроме ста слоёв кровавых бинтов, ничего и нет…

К счастью, всем было на это плевать, а я подумала, что при случае выпрошу у бабки одно из её платьев, надену сверху, да и так сойдёт. Стиль бохо — выйдет боком. Странное дело, но бок почти не болел, и когда я с непривычки подскакивала вверх на седле — седло-о-о! кусок кожи на попоне из дерюги! — ничего не отдавало в кости. Рана под грудью немного кровило, колено хоть и не болело, было похоже на шар для боулинга, а ломаная лодыжка болталась в стремени туда-сюда. Я когда на выпускной бал выпендрилась, на каблуках, тоже так вихлялась.