Наследница Ильи Муромца
Шрифт:
— А фамилия?
— Так меня муж выгнал, какая фамилия теперь у меня? Никакой. Вот придумай мне фамилию, как хан нашего клана, буду с фамилией!
— И прямо примешь всякую?
— Конечно. Закон так велит.
— А хорошо, — развеселилась я. — Будешь ты теперь Кийну. Орон Кийну, а? Звучит!
— Да ты что?! Да как ты…! — она разозлилась не на шутку, но потом вспомнила про закон и утихомирилась, только из-за занавески долго не вылезала и молчала. То ли дулась, то ли детей кормила, то ли спала. Мне было не до этого: проклятые бинты зудели в таких местах, что и сказать нельзя. И потому очень
И это означает, что спустя минут пять я лежала в воде абсолютно голая.
И тело было не моё.
Это было крепкое, ширококостное тело девушки моего возраста, всё исполосованное старыми шрамами — тонкими и белыми, или розовыми и толстыми. Эти напоминали мне лиловых червей, который вытянули и заморозили. Или сварку на каком-то особом металле. Шрамы сплетались в редкую сетку, перемежаемые чем-то вроде ожогов: дыр от стрел и копий, как я поняла. Колено уже сдулось. Я погладила кожу на животе: она была гладкой и даже какой-то бархатной. Волосы и вправду были короткими, но не ёжиком, а, скорее стрижкой «паж», что вполне разумно, если носишь шлем. Но на затылке была косица толщиной в палец, доходящая до лопаток. Зачем?
Пальцы были в мозолях, но это не привыкать — от меча, ножа и копья. На указательном и безымянном пальцах правой руки, на внутренней стороне, мозоли напоминали пуговицы — твёрдые, большие. Значит, и луком я не пренебрегала. Широкие запястья и бугры мышц над ключицами — таскала тяжести. Сбитые локти — щитовой бой. А Полина-то эта, как и я, не пренебрегала тренировками. И всё равно ей крепко доставалось: я обнаружила шрамы даже под пятками, и сразу пришло воспоминание — Полина прыгает с амбара на коня, промахивается, ударяется пятками об землю, и рвёт сухожилия… Кто-то взрослый берет её на руки, даёт пожевать головку мака, а когда она проваливается в сон, режет и сшивает порванные жилы. Жуть.
— Яга, а Яга! — позвала я.
— Чегось?
— Принеси мне одежду, что ли…
— Нет. Сначала вымоем тебя.
Бабка тащит горшок с глиной зелёного цвета и второй, с пеплом. И я мою пеплом голову, а глиной — всё остальное тело. Оно пенится как хорошее мыло и пахнет оливками. Откуда здесь оливки? Это же Россия. Хотя там же новгородские ушкуйники как раз в это время ходили торговать в Царьград, Готланд и Умбрию. Или ушкуйники грабили, а ходили торговать купцы? Не помню. И вода такая холодная, брррр!
— Бррр! — я выскочила на берег и с ужасом увидела, как подросток-половец стирает той же глиной мои печенежские портки. А я как бы без ничего.
— Яга-а-а!
— Не ори, — старуха накинула на меня странную одёжку, которая представляла собой медвежью шкуру, сшитую наподобие ночнушки в пол,
— Ты только не засыпай, — предупредила бабка, — а если заснёшь — капюшон не надевай.
Я даже не стала спрашивать, почему. Мало ли, какие тут есть приметы. Но мне больше хотелось есть, потому что баранина меня покинула, и живот страшно урчал.
— А малину мне можно есть?
— Сколько угодно, — засмеялась бабка. Похоже, я пошутила, но сама этой шутки не поняла.
…В лесу было здорово: будто я снова в библиотеке — тишина, никаких людей, много деревьев. И малина здесь была огромная, сладкая. Я её жрала горстями: не ела, а именно жрала, будто никогда ничего вкуснее не ела. Облизывала губы, пальцы и снова трескала. Может, в ней были червяки и клопы — не заметила. А потом я объелась, и очень захотелось поспать.
— И что со мной случится? — подумала я. — Ну потеряют меня мои спутники, ну побегают-поищут. Найдут же в итоге.
Натянув на голову тёплый пушистый капюшон, я втянула руки в дырки для рукавов, подогнула ноги, и оказалась в большом меховом коконе. Очень уютно! Потому и заснула почти моментально. А проснулась, наверное, через час: солнце почти не поменяло своего положения на небе, но выспалась — на сто лет вперёд! Вот она, прелесть богатырства. Я сладко потянулась, раскинув руки и ноги, и поняла, что опять проголодалась. И надо же: в двух шагах от меня стояло дерево с дуплом, в котором было килограммов сто мёда. Мёд висел на стволе, стекал с ветвей, он вываливался из дупла как большой золотой шар. Честное слово, пчёлам столько не надо! Не убудет от них. И я подошла к дереву.
Пчёлы жужжали, но не кусали:
— Я тучка, тучка, тучка, а вовсе не медведь, — промурлыкала я про себя, и запустила в улей всю пятерню. Ухватила ломоть сот и откусила огромный кусок. Божественный вкус! Мням! И пчёлы мирные такие: жужжат, но не кусают… Я доела соты, и облизала руку чуть не до локтя, каждый палец, каждый ногото… когото… коготь? Коготь? Да не коготь, а когтище! Длинные и чёрные, они загибались дугой, и были такими острыми, что ими можно было шить армейские сапоги из кожи с жо… бедра дракона! Аа-а-а-а!
— Рры-ы-ы-ы! — вырвалось из моей глотки, и я поняла, что попала. Мало, что ли, смотрела фильмов про оборотней? Тихо прокравшись к ручью, я нашла заводь, и посмотрела. Точно: длинное чёрное рыло, круглые ушки, маленькие подслеповатые глазки… Медведь. Я — медведь. Посмотрела вниз и даже потрогала: ага, медведь-самец. Наверное, это хорошо.
— Ты придурок? — у соседней ёлки стояла большая бурая медведица, за спиной которой прятались два медвежонка. — Ты совсем с ума спятил, детское кафе разорять?
— Я тут новенький, — проблеяла я, судорожно вспоминая, кто в медвежьей семье главный, папа или мама.
— Всыпь ему, мать, — пробасил медвежонок покрупнее, — наваляй по самую мякотку.
— Ага, мам, побей чужого дядьку! Он ещё и малину всю объел с моего куста! — наябедничал медвежонок поменьше.
— Ну да, — обиделась я на зверят, — и кашу вашу съел, и стул с места сдвинул, и кровать сломал.
— Слышь, ты, урод, — ощерилась медведица, — если ты будешь вспоминать при мне историю из моего же детства, я тебя вообще ошкурю.