Наследница Кодекса Люцифера

Дюбель Рихард

В темноте дома они срывали одежду с тел друг друга.

Надеяться означало просто идти дальше. Надеяться означало не сдаваться. Надеяться означало позволить искре жизни продолжать тлеть где-то в уголке души, а затем, когда она внезапно ярко вспыхивала, бросаться в огонь. Надеяться означало противопоставлять каждой смерти столько жизни, сколько возможно.

Александра привлекла Самуэля к себе, он зарылся лицом между ее грудями, и она содрогнулась, будто уже стояла на пороге экстаза. Она позволила лифу платья соскользнуть с рук; он дрожащими пальцами распустил завязки ее юбки, и та упала на пол. Извиваясь, она вылезла из сорочки, которую он уже спустил ей до бедер. Она услышала его стон, когда он прижался ртом к ее лону. Затем она тоже встала на

колени, зажав его копье и руке, и если бы она висела на нем над пропастью, то и тогда не хваталась бы за него отчаянней. Его поцелуи отдавали плохой нищей, ее – скорбью и грустью, но это не имело значения: для обоих они были сладкими. Вместе они упали на пол, она почувствовала его руки на своих грудях, и те с такой силой напряглись, что почти причиняли боль; она почувствовала их на своих ягодицах, и ее бедра рванулись ему навстречу; она почувствовала их на своем лоне и застонала, так громко, будто закричала. Он шептал что-то, чего она не понимала, и она шептала ему что-то в ответ, не понимая, что произносит. Она потянула его к себе, повернулась, чтобы затащить на себя, широко развела ноги, чтобы дать ему войти; ей необходимо было ощущать его в себе, охватывать его, она нуждалась в древнейшем чувстве человеческого единения, и связанная с ним сладострастная, откровенная, ликующая жизнерадостность принесла понимание того, что смерть – конец только существования, но не жизни… Она попыталась управлять им, так как не могла больше ждать… И почувствовала, как он выгнул спину, и горячая жидкость внезапно брызнула на ее тело, на грудь… на бедра и на лоно, и это соприкосновение оказалось последней каплей в озере бушующих чувств, и трепещущего желания, и искрящегося наслаждения. Озеро вышло из берегов, потянуло ее за собой, хоть она не была готова к этому, и омыло, пульсируя, ее тело. Ей показалось, что каждый отдельный волосок, каждая клеточка кожи, даже слезы в ее глазах сейчас взорвутся. Она вцепилась в него и закричала бы, будь у нее голос. И вдруг она снова почувствовала его в себе, все еще твердого, все еще раскаленного, приняла его жар, снова почувствовала пену, которая в мгновение ока закружила ее во втором пике; ей показалось, что ее одновременно посадили на кол и колесовали, но при этом соединили с чем-то еще, что она теперь – нечто большее, чем один человек… И Александра едва не зарыдала, когда последняя дрожь сотрясла ее тело, поскольку никакое иное проявление чувств не было достаточно сильным, чтобы точно передать тот восторг, который она испытывала. Такое, до сегодняшнего дня, с ней случалось лишь однажды…

Его вес перестал давить на нее, но вместо того чтобы встать и одеться, он лег рядом с ней. Было настолько холодно, что от их мокрых от пота тел поднимался пар; однако ей было так жарко, что она отодвинулась от него – не потому, что прикосновение его кожи было неприятно, а потому, что ей нужен был воздух, чтобы не сгореть.

– Кто такой Кёнигсмарк? – спросила Александра через некоторое время, в течение которого никто из них не ощущал потребности говорить.

– Генерал Ганс Кристоф фон Кёнигсмарк, – уточнил Самуэль. – Ты еще никогда о нем не слышала?

– Нет.

– Откуда ты родом?

– Из Праги.

– Благословенная Богемия…

– Богемия знакома с Торстенсоном.

– Ах да… Фельдмаршал, который усилил армию, завербовав в нее полумертвых от голода крестьян, а вместо денежного довольствия выдал им разрешение на грабеж… Чьи солдаты все еще перекапывают кладбища в захваченных городах и снимают у мертвецов монеты с глаз и кольца с пальцев… Который во время марша на Ольмюц [32] разрешил солдатам облачиться в снятые с убитых священников рясы и приказал им размахивать католическими хоругвями… а в окрестностях Ольмюца приказал повесить, зарубить или запытать до смерти каждую живую душу.

32

Современное название – Оломоуц.

Самуэль

отвернулся и сел повесив голову – Александра не поняла, от стыда ли из-за того, что генерал Торстенсон был шведом, как и сам Брахе, или из-за того, что он, Брахе, был частью этой ужасной катастрофы под названием война и обрекал невинных на такую судьбу.

– Торстенсон, который в Ольмюце позволил своим офицерам по очереди насиловать дочерей богатых горожан, в то время как девушек из менее состоятельных семей отдали в распоряжение солдат… который бы непременно взял Вену, если б в войну не вмешались датчане и его армии не пришлось бы двигаться на север…

– Прекрати! – взвизгнула Александра.

– Кёнигсмарк, – бормотал Самуэль, – это человек, которого боятся даже такие, как Торстенсон.

– Да смилостивится над нами Господь!

– С чего бы это?

Александра закрыла глаза. Самуэль сейчас всего лишь озвучил ее собственные мысли, но все равно равнодушие в его голосе заставило ее содрогнуться. Она напомнила себе о пути через город, по которому пришла сюда.

– А ты? – спросила она. – Ты и твои люди? Сколько кладбищ вы перекопали?

– Единственное кладбище, по которому мы бродим, – наше собственное. Мы несем его в своих сердцах.

– Ты и твои люди подчиняетесь Кёнигсмарку?

– Разве ты не слышала, что у нас нет союзников? Мы никому не подчиняемся.

– Что делает здесь Кёнигсмарк?

– Знал бы – сказал бы тебе. Он спрятал здесь свою армию. Она невелика, и обозов меньше, чем обычно. Я бы сказал, это экспедиционное войско, подходящее для быстрого решительного продвижения. Куда – я не знаю. Мы прибыли сюда всего лишь несколько дней назад, и ты сама видела, что нам не позволено расквартировываться в том районе города, где стоит лагерем армия.

– Призраки Самуэля, – медленно произнесла она. – Отряд проклятых. Самуэль и сам тоже призрак?

Ей пришлось долго ждать ответа:

– Самый проклятый из всех.

– Ты не хочешь говорить об этом, да?

Самуэль приподнялся на локте и посмотрел на нее. Она увидела, что его глаза поблескивают в темноте. Он поднял руку и убрал прядь волос с ее лица.

– Кто послал тебя ко мне? – проговорил он. – Ангел, который появляется в самый темный ночной час.

– Я не ангел. А что касается темноты ночи, то она и есть та причина, из-за которой я пришла сюда.

– Ты искала меня?

– Нет. Или да. Возможно, я ищу тебя уже долгие годы.

Он покачал головой.

– Ты ищешь кого-то другого.

– Откуда тебе это знать?

– Ты звала его.

– Что?

– Кто такой Вацлав?

Жар, только что согревавший тело Александры, внезапно потерял силу.

– Что?!

– Он твой муж? Возлюбленный? Он здесь, среди солдат? Он погиб?

– Я что, произнесла… – Тем временем жар в ее теле уступил место ледяному ужасу, к которому примешивалось прохладное удивление ее собственного духа: «А чего еще ты ожидала?»

– И не один раз. – Ей показалось, что он улыбнулся.

Она стала торопливо собирать одежду. Внезапно ей стала невыносима сама мысль о том, чтобы лежать обнаженной рядом с Самуэлем Брахе. Он упал на спину и вздохнул. Пока она натягивала на себя юбку и лиф, а ее смущение постепенно становилось все менее смертельным, у нее появилась мысль. Мысль эта настолько не давала ей покоя, что она снова опустилась на колени возле него.

– Ты тут ни при чем, – неловко произнесла она и приложила ладонь к его щеке.

Она почувствовала, как под ее рукой его губы растянулись в улыбке.

– Тебе, неизвестный ангел, я прощу все.

– Когда-нибудь я все тебе объясню.

– По эту или по ту сторону ада?

– Где бы мы ни свиделись.

– Ангелы не попадают в ад.

– Падшие ангелы – еще как.

Он поцеловал ее ладонь.

– Неожиданно перспектива быть проклятым навечно показалась мне не такой уж и плохой…

Она озвучила мысль, которая недавно пришла ей в голову.

– Самуэль, – спросила она, – ты можешь вывести нас отсюда?