Наследница Кодекса Люцифера
Шрифт:
– Да благословит Господь этот дом и всех, кто живет в нем. Господи, окажи им благоволение. Это добрые люди, – пробормотал Вацлав.
Краем глаза он заметил, что Мельхиор сжал кулаки, вместо того чтобы сложить руки так, как это сделал его брат.
– Спасибо, – сказал Андреас. – Прощай, дорогой кузен. Я рад, что мы повидались.
Вацлав кивнул и улыбнулся. Он вышел, закрыв за собой дверь, громко топая, добрался до входных дверей, а затем, переступая на цыпочках, вернулся и прижался к стене у двери в контору. Он четко слышал каждое слово, которое там произносилось.
2
– Ты засранец, – заявил Мельхиор.
– В твоих устах это звучит как комплимент, – возразил Андреас.
Мельхиор засопел.
– То-то ты собирался вцепиться
– Ты перепутал меня с собой. Это ведь ты всегда сначала действуешь, а затем уже думаешь. Если бы я хотел, чтобы ты и наш одетый в рясу братец приехали в Вюрцбург, я бы непременно вызвал вас сюда.
– О, – протянул Мельхиор, – даже так, «вызвал»… Обычной просьбы вполне хватило бы.
– Ну и что, разве я об этом просил, черт возьми? Вот уже три недели, как я кормлю семерых, а эти ребята прожорливей саранчи.
– Не забывай, что ты, хотя тебя никто и не просил, кормил еще и своего младшего братца.
– Мог бы и не упоминать об этом, тем более что это уже дело обыденное.
– Что – обыденное?
– То, что я вынужден подтирать тебе зад!
– Ну, отлично, – заметил Мельхиор. – Снова-здорово.
– А разве я не прав? Где ты был, когда Адам Августин умирал посреди хаоса вокруг нашего торгового представительства в Амстердаме, вызванного подделкой фирменных документов ради участия в безумных спекуляциях проклятыми луковицами тюльпанов? И у кого сработало чутье, кто отговаривал всех от того, чтобы участвовать в спекуляциях, когда сам старый Вилем подцепил эту заразу и отчаянно просил отца и дядю Андрея оплатить свою долю участия в предприятии? Но вот прошло три года, и – бам! – пузырь лопнул, и мы бы все остались без штанов, если бы ввязались в это дело. Разве тебе ночи напролет поступали сообщения о творящемся безумии, разве тебе приходилось неделями выслушивать, что ты легкомысленно отказался заработать целое состояние, когда цены за короткий срок выросли в пятьдесят раз и за три луковицы можно было купить целый дом в Амстердаме? А за пару лет до того, когда мы чуть не разорились, пытаясь спасти нашего поверенного здесь, в Вюрцбурге, вместе с его семьей, в то время как безумцы каждую неделю возводили полдесятка человек на костер? Кто вел переговоры с епископатом о сумме взятки, хотя его чуть не выворачивало при мысли о том, что тем самым он финансирует этого дьявола архиепископа и его крестовый поход?
– Нет необходимости напоминать мне об этом: именно я вывел людей туманной ночью из Вюрцбурга и доставил в Прагу.
Они уставились друг на друга, неожиданно оказавшись готовыми возобновить конфликт с того самого места, на котором их прервало появление Вацлава, а именно – на желании перейти к применению физической силы. Андреас откашлялся.
– Да, ты их доставил. Был бы с этого толк, если бы перед тем я не вел переговоры как сумасшедший? О да, я знаю – папа улыбался во весь рот, когда ты привез беглецов в Прагу, Александра всю рубаху тебе залила слезами от радости, что ты не получил ни единой царапины, а мама во всеуслышание заявила, что в следующий раз непременно присоединится к тебе, так как, если не считать папу, только с тобой можно пережить захватывающие приключения!
– Все они сказали, что своим успехом я обязан лишь твоим усилиям.
– Да, черт побери. Но по плечу они хлопали и зацеловывали от радости тебя!
– Послушай, Андреас…
– Нет, это ты послушай, Мельхиор. Ты думаешь, у меня был выбор? Если бы я сказал папе: «Засунь себе фирму сам знаешь куда, у меня нет желания тратить свою жизнь исключительно на беспокойство о том, не разорю ли я крохотной ошибкой четыре семьи и не превращу ли в банкрота лучшее предприятие во всей Праге»? Или мне надо было сказать: «Как, кузен Вацлав тоже не испытывает такого желания, он предпочитает поддаться уговорам старого кардинала сделать карьеру в церкви, но это ваша проблема, а не моя»? Или мне надо было сказать: «Вот как, Мельхиор не создан для того, чтобы брать на себя ответственность, сидя за письменным столом, он человек действия, но мне все равно, что ему теперь придется совершать свои подвиги с помощью пера
– Да, так и надо было сказать, – перебил его Мельхиор. – Потому что в действительности все, что ты сказал, было: «Папа, ты спросил единственного подходящего человека в этой семье».
Андреас тяжело дышал.
– И я, черт возьми, оказался прав! – проревел он.
– Что ж ты тогда жалуешься?
Андреас прищурился.
– Знаешь ли ты, на что я жалуюсь? На то, что я – хозяин фирмы, но все считают, что меня надо постоянно контролировать и говорить мне, что я должен делать. Я, великий Андреас Хлесль, я, уважаемый член городского совета, я, торговый агент, который мог бы создать новую моду в Праге, просто натянув штаны на голову и пробежавшись босиком по переулкам! Однако для этой семьи я – всего лишь идиот! Вне семьи я всем нужен, но внутри нее никто не считает меня способным принять правильное решение, даже в том, что касается жизни моей собственной дочери! Я не хотел, чтобы Александра со своим… колдовством переступала порог моего дома! Я хотел нанять лучших врачей Праги! Я оплатил бы их услуги собственными деньгами, не деньгами фирмы – но нет, даже в этом деле мама приняла решение через мою голову!
– Радуйся, – заметил Мельхиор. – От рук любого другого знахаря Лидия умерла бы. Только Александра могла спасти ее.
– Да что ты в этом понимаешь? – закричал Андреас. – Или ты в последнее время успел превратиться из бездельника в медикуса?!
– Ты и правда засранец, – сказал Мельхиор.
– Да, я засранец. Для вас всех я – засранец. Для Вацлава, чей проклятый Богом монастырь пожирает в год столько средств, сколько стоит небольшая флотилия кораблей с пряностями; для мамы, и папы, и дяди Андрея, которые только притворились, будто передают мне фирму; для Александры, которая отталкивала меня в детстве, когда я дарил ей красивый камень, но заключала в объятия тебя, даже если ты пачкал ей одежду Своими грязными лапами; для тебя, так как ты считаешь меня просто разжиревшим болваном, который покупает тебе новые шляпы… – Андреас начал задыхаться, В его глазах стояли слезы. – Даже для Карины…
– Оставь Карину в покое, – приказал Мельхиор.
– Почему? Неужели тебе неприятно слышать, что твой брат помогает себе рукой, сидя в уборной, поскольку жена не пускает его к себе с самого Рождества? Или это тебя скорее радует, и ты боишься, как бы я не заметил? Или… – Лицо Андреаса просияло, но от этого стало страшным, – постой-ка… Да… разумеется, мне это только теперь пришло в голову, я ведь засранец… А разве ты приехал к нам не на Рождество? Так может, ты и трахаешь ее в уборной, стоит мне только выйти? Осторожнее, смотрите не проломите пол и не упадите в яму, вас ведь могут и не найти среди других куч…
Мельхиор ударил с такой силой, что кожа на костяшках его пальцев с треском лопнула и от удара заныло запястье. Андреас, будучи выше его на полголовы и толще раза в полтора, сделал оборот вокруг собственной оси и рухнул между конторками. Гнилая древесина просто взорвалась под его весом, во все стороны полетели обломки, ножки и столешницы погребли его под собой. Из-за дверей раздался какой-то шум, и Мельхиор развернулся, бросился к дверям и распахнул их. Часть коридора между комнатой и входной дверью была пуста. От входных дверей прилетел ледяной ветер и остудил его горящие щеки. Он уставился на свой кулак, по которому протянулась кривая дорожка из его собственной крови. Он покачнулся и схватился за косяк.
– Вот черт, – пробормотал он, вернулся, тяжело ступая, в комнату и отодвинул в сторону поломанную мебель, под которой лежал его брат.
Левая щека Андреаса уже налилась фиолетовым цветом, из ноздрей текла кровь, а губы беззвучно шевелились, по меньшей мере один зуб был выбит. Он открыл глаза, прищурился и, кажется, никак не мог узнать брата.
Мельхиор убрал последнюю конторку и протянул ему руку. Андреас вздрогнул и невольно отшатнулся. Мельхиор крякнул и снова протянул открытую ладонь. Андреас встретился с Мельхиором взглядом, оттолкнул его руку и отвернулся, будто слишком устав для этого мира и будто решив, что нет ничего менее реального, чем фигура младшего брата перед ним.