Наследница огненных льдов
Шрифт:
Я ещё немного поколебалась и решила выловить ложкой кусочек мяса. Достав из рюкзака позади себя нож, я снова попыталась отрезать им кусок прямо у губ, на сей раз удачно. Оленина оказалась очень даже нежной, куда мягче той, что нам предложили в другом чумовище. Конечно, это же свежее мясо, а не высушенный, а затем сваренный кусок.
Только я морально настроилась на то, чтобы зачерпнуть ложкой варёную кровь, на глаза мне попалась маленькая девочка. Суп её не особо интересовал, ведь в руках у неё был небольшой блестящий шарик, который она постоянно обсасывала и тянула в рот. Не сразу до меня дошло,
Не успела я подняться с места, чтобы выбежать из чума, как люди начали суетливо озираться и смотреть куда-то вниз, а девочка застыла, словно статуя, и уставилась в одну точку. Я смогла проследить за направлением её взгляда и увидела, как на столике стоит Брум и тянет к ней ручки:
– Где второй глаз? Я знаю, что он у тебя. Дай, дай!
После таких требовательных команд от никогда не видимого ею создания, девочка заверещала и кинулась к матери. А молодая женщина с не меньшим ужасом уставилась на Брума и тоже замерла, не зная, как реагировать на появление хухморчика. И тут по чуму пронёсся тревожный шепоток:
– Вот он, смотри…
– Меховой говорун…
– Меховой говорун вернулся…
Говорун? Вернулся? А ведь это говорили исключительно люди в летах. Что же это получается, Брума здесь знают, уже видели раньше? Неужели пятнадцать лет назад, когда он искал дорогу с затёртой льдами шхуны домой? Значит, на меховом ковре запечатлён именно Брум, а не какой-нибудь дух. Или хухморчика приняли за что-то сверхъестественное? Иначе, что это все так притихли?
– Меховой говорун, – наклонилась к Бруму хозяйка чума и доверительно произнесла, – как же давно ты нас покинул. За что на нас обиделся? Мы ведь тебя кормили самыми лучшими кусочками лёгких, самым лучшим мозгом в косточке. Что же тебе не понравилось? Мы всё сделаем, только возвращайся к нам.
А Брум чуть ли не окрысился на заискивающие речи жены Яломатке:
– Я не пойду опять в ваше рукодельное рабство. Не буду больше плести корзины из крапивы. Не буду шить шкуры костяными иглами и оленьими жилами!
– Но ведь у тебя такие маленькие ручки, ты ими делаешь такие аккуратные стежки и узелочки, что просто загляденье. Ну, сшей нам ещё одну шапку или ковёр, а я тебе за это ещё два оленьих глаза дам.
Поверить не могу: хозяйка готова забить оленя только ради его глаз, чтобы отдать их Бруму? Неужели он и вправду такой драгоценный швец?
– Нет, не продамся я за два глаза, – начал упираться Брум. – Вон, у меня есть своя бестолочь, она меня и сараной, и шишками, и грибами, и рыбьими глазами кормит и ничего в ответ не требует. Нет, она хоть и с придурью и всё рвётся к Ледяной звезде, но лучше я с ней останусь.
Ах ты мой белый пушистик! Хранит мне верность – так приятно. Так бы и защекотала, но оставим это на потом. Лишь бы сейчас семья Яломатке не обиделась на несговорчивого Брума, а заодно и на нас с Эспином.
А никто и не думал обижаться. Пока старшее поколение объясняло молодёжи, что за странное существо пожаловало в их чум вместе с гостями, Брум бесцеремонно подобрался к моей миске и начал тянуть
– Сама не ешь, так другим дай, – причмокивая, говорил он, – какая вкуснятина. Вот чего мне не хватало все эти годы.
– Что же ты тогда сбежал, если тут вкусно кормят?
Брум опасливо оглянулся в сторону кочевников и убедился, что молодые люди внимательно разглядывают меховой ковёр с его изображением, а старшие параллельно рассказывают им о появлении мехового говоруна в стойбище пятнадцать лет назад. Всё, никто на Брума пока внимания не обращал, и потому он доверительно поведал мне:
– Слышала, как они меня называют? Я для этих оленеводов-охотников меховой говорун. А знаешь, что они делают с пушным зверем? Они бьют его в лесу всю зиму, а потом отдают часть сборщику пушнины в качестве налога. А с другой половины шьют всякие вещи и частично выменивают их в городе на припасы. Живут они промыслом. А я, значит, для них меховой говорун. Вот смотрю в их хитрющие глаза и вижу, как с меня хотят содрать шкуру.
– Знаешь, – высказала я свои сомнения, – мне кажется, с одного тебя даже варежка не получится.
– Что! – вознегодовал хухморчик? – Из меня получится самая лучшая варежка! Самая тёплая и мягкая. Такая варежка будет греть зимой и приятно холодить летом.
– Кто летом носит варежки? – доев свою порцию супа, апатично спросил Эспин.
– Не знаю, но из меня бы варежку точно носили. Я крайне ценный меховой говорун, ценнее всяких горнаков. Понял? А теперь даже не смей сомневаться в совершенстве моей шёрстки!
Пока Брум окончательно не разошёлся и не стал уверять нас, что императорская мантия из шкурок горнаков просто жалкая тряпка по сравнению с мантией из разноцветных хухморчиков, я скормила ему последний кусочек лёгкого, доела кусок оленины и отложила миску. Всё мой долг как гостьи выполнен – кровяной суп съеден без остатка. Ну почти, если не считать нескольких сгустков крови на дне, но Брум и их прибрал себе.
А потом начались уговоры: все женщины обступили столик, где стоял Брум, и начали его умолять помочь им с шитьём, хоть немножко, хотя бы на один вечер. А потом уговоры плавно перетекли на меня: теперь хозяйка и её дочери с племянницами просили, чтобы я уговорила хухморчика показать им своё швейное мастерство.
– Такой сложный рисунок надо на новом ковре расшить, – жаловалась хозяйка, – а девки ленятся и халтурят, не хотят аккуратно каждую загогулину прошивать. А меховой говорун умеет такие сложные узоры на раз делать. Попроси его нам помочь. А мы тебе за это в дорогу сушёной оленины дадим. И ножны на поясе. И бусы из камешков. Только уговори его нам помочь, а?
Я невольно глянула на Эспина и поняла, что его больше всего тревожит. Кусок оленины – он бы очень пригодился нам в дороге. Мы же минимизируем затраты сырья, как любит изъясняться Эспин. Значит, надо исхитриться и найти подход к хухморчику.
– Брум, – начала я издалека, – а хочешь, на каждом привале я буду ловить в речке или ручье рыбу? Ты же любишь рыбьи глаза? А у нас и крючки с леской есть, нам их ещё в Сульмаре подарили.
– Ну, и лови, – без всякого энтузиазма отозвался он. – Ты же это в первую очередь для себя будешь делать, а мне только объедки отдашь.