Наследница. Графиня Гизела (сборник)
Шрифт:
— Я вижу здесь звезду, — начала она шутливым тоном, внимательно рассматривая линии на его ладони. — Она говорит мне, что вам много власти дано над людскими сердцами, даже над княжескими… Но я не должна также от вас утаить и того, что вы слишком полагаетесь на это могущество.
Португальца веселила сцена, он иронично улыбался, равнодушно стоя перед прелестной гадальщицей, а она, видимо, с трудом выдерживала свою игру.
— Вы смеетесь надо мной, господин фон Оливейра, — сказала она обиженно, оставляя его руку и засовывая за пояс
— А кто говорит, прекрасная маска, что я сам этого не знаю?
Блестящие глазки испуганно остановились на лице говорившего.
— Как вы можете с полным сознанием пренебрегать собственным благом? — спросила она с неописуемым изумлением.
— Прежде всего надо знать, что я считаю своим благом.
Минуту она стояла в нерешительности, опустив глаза в землю и как бы раздумывая, не оставить ли ей свою роль.
— Конечно, об этом я не могу с вами спорить, — продолжала она, решившись не прерывать так быстро разговора. — Но вы должны со мной согласиться, что врагов иметь неприятно.
Она снова, хотя несколько колеблясь, взяла его руку и стала рассматривать ладонь.
— У вас есть враги, нехорошие враги, — продолжала она, впадая в прежний полушутливый тон. — Я вижу здесь, например, трех господ с камергерскими ключами — у них всякий раз нервные боли и судороги, как только они заслышат хоть издали намек на простых людей. Впрочем, те три врага не так опасны… Здесь я вижу еще одну пожилую даму, которая очень близка к его светлости. У женщины этой наблюдательные глаза и острый язык.
— Чему обязан я, что графиня Шлизерн удостаивает меня своей ненавистью?
— Тише, сударь! К чему называть имена? Заклинаю вас, — зашептала фрейлина в ужасе.
Ее прекрасная головка завертелась во все стороны, и в первую секунду испуга красавица хотела зажать рот португальца своей крошечной ладошкой.
— Дама эта покровительствует благочестию в стране и не может простить вам четырех еврейских детей в воспитательном доме.
— Стало быть, женщина с умными глазами и острым языком стоит во главе ополчения?
— Именно так, и пользуется значительным влиянием… Вы знаете мужчину с мраморным лицом и сонливо опущенными веками?
— А, властелин сорока квадратных миль и ста пятидесяти тысяч душ, изображающий из себя Меттерниха или Талейрана?
— Он сердится, когда произносят ваше имя. Нехорошо, очень нехорошо и вдвойне опасно для вас, что вы своей неосторожностью дали ему возможность вредить вам во мнении его светлости.
— Э, разве поклоны мои погрешили чем-нибудь против этикета?
Она с неудовольствием отвернулась от него.
— Господин фон Оливейра, вы смеетесь над нашим двором, — сказала она печально и вместе с тем дерзко. — Но, как ни мал он есть, вы, по вашему собственному вчерашнему заявлению, ждете от него исполнения каких-то ваших желаний — если я не ошибаюсь,
— Вы не ошибаетесь, остроумная маска, я просил аудиенции, но не тайной, а особой, и я желаю, чтобы она состоялась под открытым небом, при тысяче зрителей.
Боязливо-испытующий взгляд она устремила на его лицо, выражение которого нисколько не открыло ей, смеется он или действительно снисходит, разговаривая так серьезно.
— Я могу уверить вас, — продолжала она решительно, с несвойственной для придворной дамы несдержанностью, — что этой аудиенции в Белом замке, в резиденции в А. или под открытым небом вам трудно будет добиться.
— Вот как!
— Вчера на обратном пути из Грейнсфельда вы утверждали, что благочестие в полководце есть не что иное, как абсурд.
— Э, неужели изречение это столь интересно, что оно даже известно придворным дамам? Я сказал, сударыня, что мне претит постоянное цитирование имени Божьего в устах солдата, отдающегося своей профессии со страстью. Готовность убивать и истреблять людей и в то же время горячая любовь к ближнему, которого, если понадобится, я уложу на месте, для меня несовместимы. Все это лицемерие… И что же далее?
— Что далее? Бога ради, разве не известно вам, что его светлость — солдат душой и телом, что для него великим наслаждением было бы сделать солдатами всех своих подданных?
— Мне известно это, прекрасная маска.
— И также то, что князь никак не хочет, чтобы его считали нечестивцем?
— И это тоже.
— Ну, пускай мне объяснят это! Я вас не понимаю, господин фон Оливейра… Вы сами преграждаете себе путь ко двору в А., — прибавила она тихим голосом.
Фрейлина, видимо, была взволнована. Она подперла рукой подбородок и, опустив голову, смотрела на кончик своего вышитого золотом башмака.
— Вам известны, как я вижу, странности нашего светлейшего повелителя так же хорошо, как и мне, — начала она после небольшой паузы. — Поэтому совершенно излишне будет сказать вам, что он ничего не делает, ни о чем не думает без человека с мраморным лицом и опущенными веками. Вы должны знать, что доступ к нему невозможен, если этого не захочет этот человек, но может быть, вы не знаете того, что тот очень не желает этой аудиенции… Вы будете иметь лишь сегодня случай увидеться с князем лицом к лицу, так воспользуйтесь моментом.
Она готова была ускользнуть за куст, но обернулась.
— Вы будете хранить эту маскарадную тайну?
— С нерушимым молчанием.
— Так прощайте, господин фон Оливейра!
Последние слова были чуть слышны и сорвались скорее как вздох с уст девушки.
Затем восхитительное явление исчезло в лесной чаще, только издали мелькала шапочка, унизанная жемчугом.
Оливейра продолжил свой путь.
Если бы прекрасная фрейлина еще раз могла бросить взгляд на это решительное лицо, она с торжеством могла бы сказать себе, что слова ее достигли цели.