Наследница. Графиня Гизела (сборник)
Шрифт:
— Я желала бы знать конец, пап'a! — отрывисто произнесла Гизела.
Ей в тысячу раз легче было бы слышать гневный, резкий от негодования голос этого человека, чем этот вкрадчивый, ласковый шепот.
— Стало быть, коротко и ясно, дочь моя, — произнес он с ледяной холодностью.
Облокотясь на подушки, министр продолжил с важностью и неприступностью:
— Раз ты того желаешь, я буду просто называть факты. Мать твоя уполномочила меня сообщить тебе тайну, как единственной наследнице владения Фельдернов, на девятнадцатом году твоей жизни, даже если бы твоя бабушка и пережила этот срок. Если я сделал это годом ранее, то ты сама в этом виновата — твои безрассудства принудили меня к этому… Мама твоя желала, чтобы
Он колебался, очевидно, ему нелегко было облечь в удобную форму самый трудный пункт своего повествования.
— Если бы мы были в А., — продолжал он, крутя тонкими пальцами кончики своих усов, — я дал бы тебе бумаги, врученные мне твоей матерью. Они содержат все, что я с таким трудом и горечью сообщаю тебе… С этих пор твоя юная жизнь будет более ограничена, чем доселе, бедное дитя… Все доходы с имений, которые тебе принадлежат, должны идти на призрение бедных в стране; я должен быть назначен опекуном с тем, чтобы ежегодно отдавать отчет в каждой копейке. При твоем вступлении в новый образ жизни ты должна для виду назначить меня твоим наследником, я же, со своей стороны, как «благодарный друг», передам по завещанию княжеской фамилии указанные владения.
Молодая девушка отняла руки от опущенного лица, медленно повернула голову и устремила свой потухший взор на говорившего, который не в силах был преодолеть нервное подрагивание губ.
— А как называется тот новый образ жизни, в который я должна вступить? — спросила она, делая ударение на каждом слове.
— Монастырь, моя милая Гизела! Ты будешь там замаливать грехи твоей бабушки.
Теперь она даже не вскрикнула — безумная улыбка бродила по ее лицу.
— Как, меня хотят упрятать в монастырь?! Запереть в четырех толстых, высоких стенах? Меня, выросшую среди полей и лесов?! — простонала она. — Всю свою жизнь должна я буду довольствоваться клочком неба, который будет над моей головой? Всю жизнь денно и нощно должна я буду читать молитвы, всегда одни и те же слова, которые с первого дня будут бессмысленной болтовней? Я должна принудить себя сделаться машиной, которую лишили сердца и разума? Нет, нет и нет!
Она быстро поднялась и с повелительным жестом обратилась к отчиму.
— Если ты знал, что мне предстояло, ты должен был ознакомить меня с моим ужасным будущим с ранних пор моей жизни, но вы все предоставили меня моим собственным мыслям и заключениям, и я тебе хочу сказать, что я думаю о монастыре. Никогда разум человеческий так не заблуждался, как в ту минуту, когда люди выдумали монастыри! Не безумие ли скучивать целую толпу людей в одно место с целью служить Богу? Не служат они ему, напротив, попирают его предначертания, ибо допускают в безделье увядать силам своим, назначенным для труда. Они зарывают в землю талант, дарованный им природой, и чем менее мыслят, тем высокомернее становятся и свое тупоумие величают святостью! Не трудясь, не мысля, берут от общества, не возвращая ему ничего. Они не что иное, как изолированная, бесполезная, тунеядствующая шайка людей, пожирающая плоды трудов другого…
Министр поднялся; лицо его было бледно как смерть. Он схватил руку молодой девушки и с силой потряс ее.
— Опомнись, Гизела, над чем ты издеваешься! Ведь это святые учреждения!
— Кто их освятил? Сами люди. Создавая человека, Творец не сказал: «Сокройся под камни и презирай все, что я дал миру прекрасного».
— Тем хуже для тебя, дитя мое, что ты принесешь подобную
Он стоял перед ней со скрещенными на груди руками. Минуту они испепеляли друг друга глазами, точно один желал испытать силу другого.
— Я никогда не вступлю в эту новую жизнь, пап'a!
Это решение, твердо высказанное молодой девушкой в лицо отчиму, зажгло дикое пламя в широко раскрытых глазах его превосходительства.
— Неужели ты в самом деле до такой степени развращена, что не уважаешь желание и волю твоей покойной матери? — сказал он запальчиво.
Гизела подошла к портрету матери.
— Хотя я ее и не помню, но все же отчасти могу судить о ней.
Губы ее тряслись, все тело вздрагивало, но голос был звучен и мягок.
— Руки ее полны цветов, которые она весело собирала на лугу, — продолжала девушка. — Ее радовало безоблачное небо, она любила все: и луч солнца, и цветы — весь Божий мир и людей! Если бы ее заперли в мрачный, холодный дом, она с отчаянием рвалась бы из этих стен с желанием освободиться… И этим добрым взглядом она смотрела на меня с мрачной мыслью когда-нибудь заживо похоронить бедное маленькое создание?
— Ты видишь ее здесь невестой, Гизела. Тогда, конечно, лицо ее выражало беззаботность, но позднейшая жизнь мамы была очень строга, и все мысли были заняты тем, чтобы начертать жизненный путь своей дочери.
— Могла ли она так поступить? Действительно ли родителям предоставлена власть принуждать своего ребенка к пожизненному заточению в том возрасте, когда глаза его едва открылись для жизни, когда душа его еще не проявилась в своих стремлениях? Не самый ли жестокий из всех эгоизмов — заставлять искупать грехи предков не повинное в том существо? Но пусть будет так, как желала моя мать, — продолжала она, глубоко вздыхая. — Я буду молчать и хранить так же, как и она, ужасную тайну, а похищенные богатства должны по наследству перейти к княжеской фамилии. Я буду жить в уединении, хотя и не в монастыре.
Министр, лицо которого несколько прояснилось в начале ее речи, вскочил при этом решении.
— Как?! — воскликнул он.
— Доход с владений до самой моей смерти должен делиться между бедняками, живущими в них и обрабатывающими эти земли, но всем распоряжаться буду я, — перебила она его очень спокойно и твердо. — Насколько могу, я буду стараться также освободить от греха душу бабушки, хотя и не через молитву с четками… Я знаю, папа, что я быстрее смогу достичь этого, любя ближнего и полагая на это все свои силы.
Резкий смех прервал ее слова.
— О, благородная ландграфиня Тюрингенская, я представляю себе уже теперь, как грейнсфельдский замок сделается пристанищем нищих и бродяг! Я вижу, как ты, ради пользы и спасения немощного и страждущего человечества, варишь жидкий суп для бедных и вяжешь длинные шерстяные чулки! С каким героизмом ты следуешь своему решению оставаться в старых девах перед глазами смеющегося над тобой общества… Но вот в один прекрасный день благородный рыцарь постучится у дверей приюта для страждущих, и забыто будет и служение человечеству, и последняя воля матери; бедняки разойдутся на все четыре стороны, новый владелец Грейнсфельда соблаговолит в качестве приданого своей супруги принять и похищенное наследство принца Генриха, а княжеская фамилия в А. утрет себе губы! Неразумное создание, — продолжал он, все более и более ожесточаясь, — ты воображаешь, что, терпеливо выслушивая твои мудрые разглагольствования, я обязательно приму твое остроумное решение? Ты действительно воображаешь себе, что твоя собственная воля будет что-нибудь значить, когда я объявлю тебе мой неизменный приговор? Тебя никто не просит думать, выражать свои чувства и желания, твое дело повиноваться. Тебе не из чего выбирать, перед тобой один путь, и если ты сама отказываешься по нему идти, то я тебя поведу! Поняла ли ты меня?