Наследница. Графиня Гизела (сборник)
Шрифт:
… Эти два существа уже давно любили друг друга…
И как она могла равнять себя с той девушкой? К ее имени не примешивалось дурной славы, она была прекрасна, умна и держала себя в обществе с неподражаемой грацией. А она?! С этим бледным лицом, неуклюжими манерами, со своим незнанием света она завидует прекрасной, общепризнанной красавице!
В простоте своего сердца она не нашла другого определения жгучему чувству ревности.
Она отвела глаза от красной, унизанной жемчугом шапочки и стала смотреть на темнеющую вдали дорогу, которая вела в Грейнсфельд. Глубокое желание тишины и уединения охватило ее… Прочь, прочь от этого лицемерного света! В одиночестве скроет она свое
Она с таким энтузиазмом схватилась за идею посвятить себя любви к ближнему, но как же трудно привести в исполнение эту идею! Могла ли она любить эту тщеславную, лицемерную толпу, у которой ложь была и в сердце, и на устах! Это было выше ее сил…
В каменоломнях мрачно и пустынно; путь мимо них внушал ей ужас… Птицы, порхавшие в то время, когда они вдвоем шли по краю пропасти, и насекомые, своим жужжанием напоминавшие, что жизнь в этой дикой местности все-таки существует, спят в эту минуту, приютившись в своих гнездах или во впадинах скал… Но путь этот ведет в уединение, где она навсегда может скрыться от глаз лживого и лицемерного света…
Прочь, скорее прочь отсюда! Пройти не замеченной этой любопытной толпой через освещенный иллюминацией луг она, конечно, не могла; следовало обогнуть его вдоль опушки леса, чтобы достичь грейнсфельдской дороги, которая проходила совершенно в противоположной стороне от того места, где она стояла. Медленно, со страхом повернулась Гизела к лесу, высматривая, как удобнее незаметно скрыться отсюда.
Но вдруг она увидела перед собой лицо человека с суровыми, резкими чертами, которого знала и боялась, — это был строгий нелюдимый старик из Лесного дома. В руках его была небольшая шкатулка, которую он поставил на ближайшую скамью. На мгновение остановив свой взгляд на Гизеле, он выразительно устремил его на португальца, перед которым в это время стоял возвратившийся из Лесного дома лакей и докладывал о приходе Зиверта.
— О, бриллианты! — раздалось со всех сторон.
Вокруг старого солдата и его драгоценной ноши образовался тесный круг… Минута для бегства была упущена — князь стоял рядом с ней, а графиня Шлизерн, ласково взяв ее за руки, притянула к себе.
Оливейра открыл шкатулку. Содержимое ее действительно обладало способностью привести в восторг сердце светской женщины, и все убеждены были, что бразилец просто хотел пощеголять своими сокровищами. Но кто смог бы прочесть выражение его лица, тот сейчас же убедился бы, что душа этого человека была далека от тщеславия, ибо строгость и мрачная решимость проглядывали на сумрачном челе.
Он быстро начал вынимать одну за другой черные атласные подушечки, усеянные бриллиантами, небрежно откладывая их в сторону. Рядом стояла баронесса с приоткрытым ртом, слегка наклонясь вперед. Мало-помалу взгляд ее стал принимать торжествующее выражение. Замечательные драгоценности, заставлявшие биться ее ненасытное сердце, сверкая разноцветными огнями, появлялись из шкатулки, но это были все большей частью старинные украшения, собранные здесь «коллекционером», ни одно из них не напоминало ее изящной диадемы… Неужели португалец намеренно обманывал ее относительно своего «corpus delicti»?
Но вот, значительно медленнее, чем прежде, поднял он футляр и, немного колеблясь, открыл его крышку. Восклицание изумления сорвалось со всех губ, а прекрасная баронесса в ужасе отшатнулась.
До мельчайших подробностей
Футляр заключал не только венок: вокруг него лежало такое же ожерелье, как то, что сияло на белой, тяжело вздымающейся груди Титании, и аграф, придерживавший на ее плече газовое серебристое покрывало, сверкал здесь, переливаясь всеми цветами радуги.
— Какой постыдный обман! — воскликнула прекрасная Титания, дрожа от гнева. — Видишь, Флери… — повернулась она к супругу, но его превосходительства не было здесь, он стоял у одного из наиболее отдаленных буфетов и залпом пил из стакана вино. Могущественный человек становился стар и не показывал интереса, как бывало, к великолепным нарядам своей прекрасной супруги. Казалось, напротив, ему неприятно было видеть ее, сверкающую бриллиантами… Она стояла одна среди злорадных физиономий, и вся неудержимость нрава этой женщины, дававшая себя знать лишь в четырех стенах будуара ее превосходительства, казалось, готова была вылиться прямо сейчас, на глазах всего придворного общества.
— Флери, Флери! — кричала она с досадой. — Прошу тебя, подойди сюда и убедись, насколько я была права, протестуя против чистки камней в Париже! Но ты, a tout prix [13] , настоял на своем, и эти вероломные французы воспользовались минутой украсть рисунок… О, лучше бы я никогда не расставалась с ними!
Каждое из этих резких слов должно было оскорбить обладателя бриллиантов… Не мог же он в самом деле оставаться нечувствительным к дерзким выражениям разгневанной женщины? Однако ни одна жилка не дрогнула в его лице, и на вопрос князя, где приобрел он это головное украшение, он ответил лаконично: «В Париже».
13
Во что бы то ни стало (фр.).
Министр медленно подошел к группе. Какой контраст был между этим мертвенно-бледным, словно из камня высеченным лицом, и лихорадочно взволнованными чертами прекрасной Титании! Надо было быть очень наблюдательным, чтобы заметить легкое, нервное подергивание сонливо опущенных век барона.
— Я не могу тебе помочь, милое дитя, раз несчастье совершилось, ты должна утешиться, — сказал он с холодной усмешкой и спокойствием дипломата. Он даже не взглянул на футляр, который держала графиня Шлизерн, между тем как князь восхищался великолепием камней. — К тому же соперники не могут быть для тебя опасны, — продолжал он, слегка пожав плечами, — господин фон Оливейра, кажется, хранит их ради курьеза, и так как сам он не может их носить, они едва ли станут тебе поперек дороги.
Баронесса с гневом отвернулась от супруга. Насколько она его знала, в эту минуту он был ужасно встревожен, несмотря на кажущееся равнодушие, так почему же не выражает свое справедливое негодование, а напротив, к мерзкому обману относится как к ребячеству?…
При последних словах его превосходительства взоры всех дам устремились на португальца, пылающий взор которого не отрывался от лица министра. С какой стати вздумалось ему утверждать, что если этот человек сам не может носить камни, то они навсегда осуждены скрываться в этой шкатулке? Всем невольно пришло на ум, что рано или поздно он изберет себе в жены юное счастливое существо и, как «свое лучшее я», осыплет этими сокровищами…