Наследники по прямой. Книга первая.
Шрифт:
– Дурак ты, каплей, - он вздохнул.
– Дурак - и уши холодные. Да как я мог спросить её о таком?! Ты думаешь, я не догадался, что ты слово с неё взял?! Ты, - Гурьев зажмурился и помотал головой.
– Ты не просто дурак, каплей. Ладно. Проехали, как говорится.
Ты не просто дурак, каплей, подумал Гурьев. Ты даже понять не можешь, как ты рисковал. И чем. То есть кем. Из-за бумажек каких-то. Бумажек, которые опережают время лет на двадцать, наверное. Под носом у агентуры зарубежной разведки. Черновики, Михаил Аверьянович. Черновики, будь они неладны. Знаешь ты, дурак, что можно сделать с такой девушкой
– Как это - проехали?! Если она не сказала - тогда откуда?!
– Конечно, она ничего не сказала. А я не спросил, потому что я, в отличие от тебя, не дурак. Да, ты умный, стратег, а дурак. И скоро ты поймёшь, почему я даже не заикнулся о твоей записке до сих пор. Черновики завтра сдашь мне под роспись.
– Во как, - сердито проговорил Чердынцев.
– Во как.
– Надеюсь, ты на себя сердишься?
– вкрадчиво осведомился Гурьев.
– Конечно, мечты твои во всей красе советское правительство воплотить не в состоянии, но! Кое-что сможем. Кое-что. Вот так, без пяти минут контр-адмирал Чердынцев.
– Не понимаю, - потряс головой Чердынцев.
– Не понимаю!
– Поймёшь, - пообещал Гурьев.
– Скоро, совсем уже скоро. А вот и наша выпивка с закуской, - он поднял глаза на входящего заведующего своим любимым греческим кафе.
– Вот, Яков Кириллович, - любовно расставив свои творения, сказал заведующий.
– Как вы любите. Кушайте на здоровье. Позвоните, я потом Косту пришлю, посуду забрать.
– Спасибо, Амвросий Георгиевич, - Гурьев протянул ему деньги.
– Вы просто метеорит. Спасибо.
– Ну, вообще, - дёрнул головой Чердынцев, когда грек покинул кабинет.
– Ну, ты буржуй, Яков Кириллович, буржуй - с ума сойти!
– Я не буржуй, Михаил Аверьянович, - усмехнулся Гурьев.
– Я себя уважаю. И людей, соответственно, тоже. Которые себя уважают - тех особенно. Давай-ка, разливай, коньячок у Стильянидиса знатный.
– Ну, может, ты и прав, - Чердынцев налил, поднял рюмку, посмотрел янтарную жидкость на свет.
– Скорее всего, даже. Прав. Водку не пьёшь, что ли?
– Нам водка сейчас не пойдёт, - убеждённо сказал Гурьев.
– Нам сейчас с тобой непременно нужен коньяк, каплей. Вот этот, мягкий такой. И не из широкобёдрых бокалов, как этикетом предписано, а вот так, рюмками и залпом. Давай, каплей. Помянем всех, кто не с нами.
Они выпили, не чокаясь. Чердынцев, сжевав лимон, к еде не притронулся пока:
– Ну, говори, Яков Кириллович. Говори, чего я тебе должен. Я же понимаю - я тебе не просто должен.
– Ты, Михаил Аверьянович, службу несёшь, Родину защищаешь, - тихо проговорил Гурьев.
– А Родина - поэтому - самое дорогое, что у тебя есть, защитить обязана. Это правильно, и только так - правильно. Родине и отслужишь. А я - просто оказался в нужном месте в нужное время.
– Вот ты какой, - опустил голову Чердынцев.
– Да, я такой, - согласился Гурьев.
– Такой - и ещё всякий разный бываю, в зависимости от степени важности поставленных задач. Давай ещё. За дочь твою, капитан-лейтенант Чердынцев. За твою самую главную и большую жизненную удачу.
– Вот так.
– Вот так.
Они ещё раз опрокинули рюмки - и Чердынцев, поставив на стол свою и взявшись разливать по третьему разу, спросил:
– И
– Должен, - не стал ломаться Гурьев.
– Обязательно. И я свой должок получу, можешь не сомневаться.
– Какой же?
– Историю. Для начала.
– Историю?! Какую… историю?!
– Ты знаешь, каплей, - Гурьев смотрел так, что Чердынцев понял: он знает. А если не знает, то узнает.
Здесь и сейчас.
Память сердца. Июль 1918. Гардемарин и Принцесса
Боль. Это было единственное и самое главное ощущение, накрывшее её с головой. Боль. Везде, во всём теле, и самая сильная - в плече. Почувствовав боль, она вспомнила. Вспомнила всё. Боль как будто сразу же ушла, и на её место вступил ужас. Ужас, который полностью вытеснил собой её сознание. Только на самом краю пропасти, уже почти опрокидываясь в безумие, она поняла, что нельзя закричать. Нельзя.
Первый раз после страшной, отнимающей разум канонады в подвале, она пришла в себя в грузовике. И снова почти мгновенно провалилась в беспамятство. Она не чувствовала, как потные, сопящие, воняющие перегаром, перекисшим потом и чем-то ещё, столь же невообразимо мерзким, люди волокли её в грузовик. Не чувствовала, как тащили её и остальных на полотне, кое-как натянутом на оглобли, как, шипя, толкаясь и матерясь, ворочали тела, её, и сестёр, и mamА, рвали окровавленную одежду, пытаясь добраться до корсета. Она не слышала выстрелов, не чувствовала толчков и ударов, не поняла, как и когда это закончилось. Закончилось?!
Она пришла в себя от холода. Сразу же её начал колотить озноб. Потом пришли звуки - надсадный механический вой, - мотор, догадалась она, их везут куда-то, - скрип кузова, кажется, голоса. Тьма по-прежнему не позволяла увидеть много. Ей подумалось, что и тьма может явиться знаком милосердия… Осторожно пошевелившись, чтобы немного освободиться, она приподнялась на локте. Медленно - и только сейчас - до неё дошло, наконец, что она жива. Жива. О, Господи. Не может быть!
Потом снова пришла боль. Вместе с ужасом. Она огляделась. По-прежнему толком ничего не было видно. Лишь там, где маячила закраина автомобильного кузова, пробивалось нечто, отличавшееся от темноты внутри, хотя и никак невозможное называться светом. Одежда. То, что было на ней, уже нельзя было назвать одеждой. Это давно перестало быть одеждой. Кровавые, размокшие лохмотья. Она застонала, и тут же захлебнулась своим стоном, - нельзя, ни в коем случае нельзя! Рядом лежал ещё кто-то. Лучик, подумала она. Братик.
– Лучик…
Стараясь не думать о боли, она подтянулась к лежащему совсем рядом телу и попыталась его растормошить. Никакого ответа. И тут же поняла, что это не имеет смысла, - тело было мёртвым, неподатливым, как колода. Она с неимоверным трудом, но всё-таки перевернула тело брата. Голова его беспомощно мотнулась, и она увидела его глаза. Тьма больше не защищала её - или ей только показалось, что она увидела его глаза?
Это всё ложь, что в глазах мертвецов застывает ужас смерти и запечатлевается лицо убийцы. Выдумки. Бред. Глаза мертвецов так безнадёжно, бессмысленно пусты, с такими маленькими точками-зрачками, что ужас, от которого нет спасения, всей своей невыносимой тяжестью обрушивается на живых.