Наследники по прямой. Книга первая.
Шрифт:
Да, подумал он, действительно - завело колечко. Завело всё, закрутило. Когда б вы знали, дамы и господа, из какого ничего вырастает нечто. Кольцо принёс Городецкий в самом начале тридцать седьмого. Буднично - принёс, положил на стол. Вот, мол, забирай. Обещал, что найду - нашёл. Что сделал Городецкий с Глебушкой Бокием, чтобы тот отдал кольцо, Гурьев никогда Варяга не спрашивал. Ну их, всех - к бесам. Которых они вызывали. Всё надеялись раздуть пожар мировых революций. А хоть и с бесами - что с того?! Вот вам пожар. Получите и распишитесь.
– Какое ещё колечко?!
– Потом, Михаил Аверьяныч, потом. Не всё сразу. Я дочку твою увидел и стал сразу вспоминать, на кого она так похожа. Всё думал, думал, - на кого же она так ужасно похожа?! А потом вспомнил.
– Ты… Ты что?! Ты… Ты её - видел?!
– Моя мать была сестрой милосердия в госпитале Александры Феодоровны. Я её видел, да. Конечно. Много раз. Словно солнце проходило по залу… Она со мной даже разговаривала. Леденцами угощала. А я ей карандаши точил. Она письма для раненых писала. Такая… Мне было шесть лет. Это в шестнадцатом. Ей - пятнадцать. Колобок со смехом, - Гурьев вдруг улыбнулся.
– Ох, капитан, капитан. Заварил же ты кашу.
– Не может быть, - Чердынцев обхватил голову руками.
– Не может же этого быть! Что же это такое?!
– Это? Судьба, каплей.
– А ты ничего… Не перепутал?
– Я никогда ничего не путаю. Иначе не выжить.
– То есть… Всё-таки правда?!
– Правда.
– И как мне теперь с этим жить прикажешь?!
– Ничего, - усмехнулся Гурьев.
– Как до этого жил, так и дальше станешь.
– Выходит, что я… А Дарья?!
– Именно так и выходит.
– Тебе Дарья снимок показывала?
– Да. Другие, кроме этих двух, есть?
– Нет. Нет фотографий, - сердито мотнул головой Чердынцев.
– Ничего больше нет, представляешь?! Ни в какую не желала сниматься. Никогда. Вот просто стоило только заикнуться! Побледнеет, сожмётся в комочек вся… Я дурак молодой был, Яшка. Не понимал, что мучаю её. Обижался. Ничего больше не осталось. Старым-то снимкам неоткуда было взяться, а новым, - он махнул рукой обречённо.
– Ну, не хотела и не хотела, что ж за беда-то такая особенная?! Но меня это страшно задевало. Просто страшно. Я до сих пор не понимаю. Я думал тогда, что она… А, ерунда, знаешь, Яков Кириллович, ерунда это всё!
– Это не ерунда, каплей, - задумчиво проговорил Гурьев.
– Вовсе это не ерунда. Я тебе скажу, почему она не хотела.
– Да что ж я, не дурак, догадался, - Чердынцев сжал кулаки.
– Она боялась чего-то. Чего?
– Юровский их построил в подвале, сказал, что будет фотографировать. А вместо фотоаппарата достал маузер. А ведь отец, Николай Александрович, очень любил фотографию, много фотографировал, в том числе - семью, жену, дочерей, сына. Вот такой вот ряд воспоминаний, капитан.
– Ах ты, Господи.
– Скажи-ка
– Выучил, - Чердынцев улыбнулся.
– Просил её, чтобы занималась со мной… Она такая терпеливая была, и объясняла всё ладно, и вообще… Я просто хотел знать, о чём она по ночам говорит. Иногда просыпался от её голоса. Лопочет что-то - то по-французски, то по-английски. Больше по-английски почему-то.
– И что? Научился?
– А как же, - Чердынцев опять страдальчески сдвинул брови.
– Всё сходится, Михаил. Всё сходится. Ох, да что же это такое.
– А он… Он где?
– Кто?
– Этот.
– Юровский? Сдох в тридцать восьмом. От язвы желудка. Но ты не переживай, - верхняя губа у Гурьева на мгновение приподнялась.
– Их ещё на наш с тобой век хватит. Кровью умоемся.
– И у тебя на них реестрик имеется, - хмыкнул моряк.
– Не без этого, - легко согласился Гурьев.
– Но позже, позже, когда время придёт. Ты её любил, Чердынцев?
– Любил?
– Чердынцев вздохнул, провёл задумчиво пальцем черту на скатерти.
– Я не знаю. Это разве можно словами выразить?! Я был её. Весь. А она была моей. Почему я ей сразу не поверил?! Может, всё бы вышло иначе. Никогда не прощу.
– Ты это брось, каплей, - сердито сказал Гурьев.
– Брось, слышишь?! У тебя такая дочь. Чудо. Сокровище. Бриллиант. Ты смотри мне, капитан. Не дури. Думаешь, я не понимаю, чего ты на забор лезешь всё время? Понимаю.
– Да?!?
– Да, - ледяным голосом произнёс Гурьев. И продолжил - нормальным: - И что ты чувствовал, знаю прекрасно. Думаешь, ей это было всё нужно - наряды, кареты, эполеты? Ей нужен был покой, каплей. И ничего больше. И она его получила. И не твоя вина, что всё так быстро закончилось. Нет в этом твоей вины. Хватит мучить себя и ребёнка. Понял?
Чердынцев молчал, наверное, целую вечность. Потом спросил, с трудом, будто выталкивая из себя слова и старательно не глядя в сторону Гурьева:
– А у тебя… с Дарьей… что?
– С Дарьей у меня дружба, - улыбнулся Гурьев в ответ, и была такая нежность в этой улыбке, что у Чердынцева сердце заныло.
– Такая дружба, какая даже между давно знающими друг друга людьми нечасто случается, а уж между типом, вроде меня, и девушкой, трепещущей в ожидании прекрасного принца на крылатом коне, - он махнул рукой и снова улыбнулся.
– Как же это?!
– Да уж я постарался. Дочка твоя, каплей - нечто такое, для чего слов даже у меня не находится никак. Вот совершенно. Я верю, ты мужик стоящий ещё и потому, что у тебя такая дочь. Был бы ты дерьмом - ничего б у тебя не сложилось.
– Ну, спасибо, - скривился Чердынцев.
– Приласкал.
– Не стоит благодарности, каплей. Не стоит. А вот что с принцем делать - тут у меня просто голова раскалывается. Потому что нужен непременно принц и непременно на крылатом коне. Это вот - точно.