Наследники по прямой. Книга первая.
Шрифт:
Она отрезала это, подумал Гурьев. Сознательно, или нет, - просто отрезала от себя. Иначе невозможно жить. Ходить по этой земле и знать, что где-то рядом ходит тот, кто стрелял в твоего отца, в твою мать, брата, сестёр?! Невозможно. Мне легче. Мне куда легче.
– Когда она сказала тебе об этом?
– Когда Дарья… Когда узнала, что беременна. Тогда и сказала.
– А ты не поверил.
– Нет. Я и сейчас. Я не знаю, понимаешь?! Вроде бы сходится очень многое. Я же пытался разузнать кое-что. И узнал.
– Да-а?!
– изумился Гурьев.
– Ну-ка, ну-ка, интересно. И что же ты узнал?
– Да
– Кое-что.
– Тем более, что они с середины двадцатых весьма этим гордились. И хвастались на каждом углу. Так что?
– Яков Кириллыч…
– Ты говори, каплей. Говори. Это важно.
Чердынцев вдруг решительно отодвинул рюмку, - так, что коньяк опасно плеснулся, грозя пролиться на скатерть, - поднялся, расстегнул китель, достал портмоне и вытянул оттуда небольшой снимок - старый, старый, на плотном картоне, снимок, запечатлевший высокую женщину с гордым, жёстким и в то же самое время каким-то беззащитным лицом, и четырёх девочек. Одна из девочек была Даша. То есть, конечно же, не Даша.
Гурьев долго рассматривал фото. Потом спросил тихо:
– А это у тебя откуда, капитан?
– Нашёл, - усмехнулся Чердынцев.
– Ты спятил, - покачал головой Гурьев.
– Такое с собой в карманах носить?! Ты точно спятил. Псих. А если б кто увидел?
– Никто не увидел, - Чердынцев снова опустился на стул.
– Псих, - спокойно констатировал Гурьев.
– Псих клинический и неизлечимый. Ладно. Дальше.
– Куда уж дальше, - криво усмехнулся Чердынцев.
– То есть тогда ты и поверил.
– Почти. Потому что… Да как же можно в такое поверить?! Если это всё правда - никогда не прощу себе. Надо было… А, к чёрту!
– Это правда, капитан, - вздохнул Гурьев.
– А туда, куда ты сказал - не надо. Не надо.
– Откуда ты можешь это знать, - Чердынцев сильно запрокинул голову и со свистом втянул в себя воздух.
– Откуда тебе-то это знать, если я и сам?!
– Я знаю.
– Откуда?!
– Чердынцев, - Гурьев поставил локти на стол, положил подбородок на сцепленные пальцы.
– Ты хоть понимаешь, что ты сделал, Чердынцев?!
– А что я такого сделал?
– Чердынцев усмехнулся.
– Во-первых, я не знал. Во-вторых, не поверил. А если бы даже знал и поверил?! Когда она… когда её не стало, я думал, я сдохну. Я выскребся только из-за Дарьи. Когда Дарья подросла, я только тогда… засомневался.
– Почему засомневался? Если не поверил?
– Почему, почему, - буркнул Чердынцев.
– Ты на неё, на Дарью-то, посмотри. Сам говоришь.
Гурьев налил себе и ему по полной рюмке:
– Ясно. Скоро я тебе многое объясню. Не всё, но многое Давай вздрогнем, капитан. За наших любимых.
Они выпили, по-прежнему не чокаясь. Гурьев громко поставил свою рюмку на стол:
– Твоя сверстница. Значит, младшая. Анастасия.
– Аня…
– Как ты там вообще очутился?
– Да меня в разведку послали.
– Одного?!
– Какой там одного, - сморщился Чердынцев.
– Я же салага тогда был, вообще необстрелянный. Отбился, заплутал в лесу этом проклятом! Пока не догадался конику своему довериться. Вот и вышло всё, - видишь, как.
– За белых и за красных,
– И какого же, спрашивается, рожна, а?
– Это точно, - Чердынцев опрокинул в себя спиртное, зажмурился.
– Только не думалось тогда об этом. Я ведь потом почти поверил в сказки. Ну, потом, позже гораздо. Я ведь совсем зелёный был. Это теперь…
– Да ладно, - беспечно отмахнулся Гурьев.
– И посерьёзнее тебя персонажи оттопыривали щёки и надували жилы на лбу, толкуя о торжестве великих идей, ради которых никакой крови не жалко. Почему ты из Директории ушёл?
– А ты бы видел, что они там творили, - побагровел Чердынцев.
– Пороли народ деревнями! Казаков! Это казаков-то?! Хлеб отбирали! Заложники! Белое дело, - он усмехнулся зло.
– Кто же так закон и порядок наводит?! Да и вообще. За старое взялись. Солдат по зубам, мобилизация… Голубая кровь, белая кость. Тоже мне! Просрали Россию, всё за своё держались, за старое! А ему не было уже хода, некуда было дальше на старом, понимаешь?! Я же помню, как меня в гардемарины брали. Сколько Беклемишеву порогов обивать пришлось. Рылом не вышел. Думали удержать. Ты не помнишь, а я многого не понимал тогда. И сейчас далеко не всё понимаю.
– Это правильно, капитан. Не всё.
– Погоди, - Чердынцев налил себе и Гурьеву, прежде чем поставить бутылку на стол, зачем-то посмотрел её на просвет.
– Это всё ерунда. И она там оставалась. Уже у красных в тылу. Я тогда не думал о красных и белых, понимаешь? Я о ней думал. О том, что я ей обещал. На целом свете одна-одинёшенька. А красные-белые… Ерунда это всё, Яков. Теперь - ерунда, понимаешь?!
– Понимаю, - Гурьев оценивающе - снова, как будто впервые - быстро и коротко взглянул на Чердынцева.
– Знал бы ты, как я тебя понимаю, завыл бы. Значит, Дарье ты так ничего никогда и не говорил?
– Говорил - что?
– Про царскую кровь, капитан. Про царскую кровь.
– Что я, психический?!
– Есть немного, - кивнул Гурьев.
– А что говорил?
– Ну, что. Да ничего, в общем, не говорил. Говорил, что из Питера. Про дворян. Рассказывал. Про жизнь прежнюю. Немного. Ну, вообще. Осторожно, сам понимаешь. Да и всякого в ней, в той жизни, хватало! Как в любой. Как всегда. Да что я, ненормальный?! Она бы меня первая психом сочла бы!
– Ох, нет, Чердынцев, - Гурьев покачал головой.
– Нет. Она не такая. Я, когда впервые твою дочь увидел, сразу понял, что дело нечисто. Но такого?! Такого я даже вообразить себе не мог. Я точно ведь знал, что их всех убили. Этот подонок так гладко рассказывал.
– Кто?!
– взвился Чердынцев.
– Кто, - усмехнулся Гурьев.
– Ермаков, кто.
– Какой… Какой ещё Ермаков?! Ермаков?
– Один из этой весёлой компашки, - Гурьев снова наполнил рюмки.
– Из расстрельной команды. Очень любил в картишки. Проиграл мне историю. Я тогда тоже мальчишка ещё был совсем, но уже жутко любопытный. Как он рассказывал! Они пьяные были все, капитан. Причём настолько, что вообще плохо соображали, на каком они свете. Ну, понятно, - такой ужас на трезвую голову утворить довольно сложно. Так что я всю повесть знаю в подробностях. Думал, что знаю. А оно видишь, как оказалось. Куда меня колечко-то завело.