Наследники по прямой.Трилогия

Давыдов Вадим

– Сур, – неуверенно произнёс ктото из детей. И ободрённый кивком Гурьева, повторил увереннее – Сур.

– Рож? – спросил Щербаков. – Это от «рожи», что ли?

Ктото хихикнул, но поддержки не получил: Гур серьёзен – значит, и дело серьёзное, нечего хиханьки разводить. Он поднялся, подошёл к доске, взял в руку мел:

– Смотрите, что получается, друзья мои, – он вписал ещё одно «р» между «р» и «о» и поставил над ними две корневые дуги, получилось – «сур» и «рож». – Сур, или сар – это на шумерском языке означает царь, правитель, судья. В те времена – много тысяч лет тому назад – обязанность судить и править, управлять, была сосредоточена в руках одного человека. Сара, сура, царя. Слово это через другой древний язык – санскрит – пришло к нам, в русскую речь. Будем считать, что это мы выяснили. – Гурьев написал на доске ещё два коротких слова в столбик: «рус», «рос», а рядом – в другой столбик –

«раж», «руж», «руд», «руда», «род». – Идём дальше, смотрим на второй наш корень. Не забывайте, что чередование гласных, замена их одного на другой, особенно близко стоящего по способу произношения, – дело обыкновенное и пугаться его не следует. Как и согласных звуков – «ж», «д». Поэтому – вот так. На языке наших предков руда – это кровь. Рудый – красный. Ражий – здоровый, кровь с молоком. Руд – кровь, род, семья, народ. Что получается? Гриневич, попробуйте Вы, – подумайте. Вслух.

– Царь и кровь, – удивлённо проговорил мальчик. – Кровь царей? Кровавые… Нет. Кровь царей, да?

– Совершенно верно, – кивнул Гурьев. – Спасибо. Именно так – кровь царей, царская кровь. А дальше – ещё интереснее, – он показал на «рус» и «рос». – Во многих древних языках слова читались в обе стороны: и слева направо, как мы привыкли, и наоборот. В некоторых языках – в арабском, в древнееврейском – чтение «наоборот» стало «правильным». А в японском, китайском – слова записывают как слева направо, так и сверху вниз. Итак, смотрим на слово «сур», читаем его «наизнанку». Что получается?

– Рус…

– Хорошо. А второй корень? – Гурьев постучал мелом по слову «раж».

– Жар?

– Правильно. Жар, свет. Запомните – свет и жар. Это важно. Вернёмся к «русу». У кого есть какие мысли на этот счёт?

– Русы – это русские?

– Русы – это русы, – покачал головой Гурьев. – Сейчас учёные – историки, языковеды, археологи, географы – много спорят о происхождении слова «русский», «Россия». Вопрос этот – очень сложный, думаю, один из сложнейших вопросов подобного плана. Но мне лично кажется, что «рус», «сур» и «русский», «Россия» – слова близкородственные. В какойто мере – вытекающие одно из другого, наследующие друг другу. Давайте пока, чтобы не углубляться в совершенные дебри, остановимся на этом. – Он снова написал, на этот раз – в строчку: «сур», «рож», «рус», «жар», а ниже – «кровь» и «народ». – До звонка – четыре минуты, поэтому я, так уж и быть, сделаю за вас вашу работу, – он улыбнулся. – Итак, что же мы получаем? Удивительные вещи мы получаем, друзья мои. Смотрите. Видите? Царь – и кровь. Кровь – царей. Царь – и свет. Свет – царя. Свет – руси. Рус – и свет. Рус – царь. Свет – род. Царь – народ. Интересно, правда?

Дети сидели, не шевелясь, глядя на доску и на стоящего у на возвышении Гурьева, как завороженные. Он и в самом деле заворожил их – древним ритмом изначального слова, раскачивающего кровь идущих на битву воинов, вечную кровь земли. Он кивнул:

– Да, друзья мои. Вот что такое – родной язык. Родной язык и родная история – вот что это такое.

История, подумал он, глядя, как притихшие дети с задумчивыми и просветлёнными лицами выходят из класса. Это – история. И моя история – тоже.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ

Предначертание

ВЕНОК ЭПИГРАФОВ

Эх, заря без конца и без края, Без конца и без края мечта! Объясни же, какая такая Овладела тобой правота?!. Тимур Кибиров Кровью мы купим счастье детей. П. Лавров Ты рядом, даль социализма! Б.Л. Пастернак Спойте песню мне, братья Покрассы! Младшим братом я вам подпою. Хлынут слёзы нежданные сразу. Затуманят решимость мою. И жестокое, верное слово В горле комом застрянет моём… Тимур Кибиров Погоди, я тебя не обижу, Спой мне тихо, а я подпою. Я сквозь

слёзы прощальные вижу Невиновную морду твою. Погоди, мой товарищ, не надо. Мы уже расквитались сполна. Спой мне песню: Гренада, Гренада. Спойте, мёртвые губы: Грена… Тимур Кибиров Оскверняй без меня мертвецов в мерзлоте, Я не буду в обнимку с тобой Над Бухариным плакать в святой простоте Покаянною сладкой слезой! Тимур Кибиров

Москва – Харбин. Май 1928

Замысел Городецкого сработал безупречно. Конечно, он, как никто, знал психологию, или, лучше сказать, основной психотип своих коллег по цеху и «товарищей» вообще, был отчаяннонагло бесстрашен, обладая при авантюристическом складе характера душой настоящего воина, – уж в этомто Гурьев успел убедиться на собственном опыте. И невольно задавался вопросом, – а если без Городецкого? Сумел бы он сам? Снятие за десять минут до отхода состава проводника в классном вагоне и «внедрение» на его место Гурьева выглядели – да и были, по форме своей, – классической чекистской операцией, к которым команды поездов «МоскваХарбин» давно и безнадёжно привыкли. Наверняка, приставлен присматривать за кемто из нкидовцев [130] или иностранцев… А Гурьев, сыгравший, – не без труда, но весьма убедительно, – своего в доску рубахупарня, только улыбался загадочнобеспечно, так, что ни у кого сомнений не оставалось: причастен «высших тайн». И подливал он тоже щедро – истерическитрезвеннический настрой первой советской эпохи уже начал медленно, но верно замещаться привычным пьянством по всякому поводу, а чаще – и вовсе без всякого. Его это всегда поражало, причиняя почти физическую боль, – зрелище того, как человеческая энергия, сила духа и воля растворяются в вине, как людские лица превращаются в хамские перекошенные хари.

130

НКИД – Народный Комиссариат Иностранных Дел.

И вот – дорога. Теперь Гурьев был один, ясно ощущая это одиночество. Никого. Сначала не стало отца. Потом деда. Ушли в Пустоту – один за другой – Нисироосэнсэй и мама. Уехали Ирина и Полозов. Городецкий остался в Москве. Один.

Это было удивительное путешествие – невзирая на обстоятельства, что послужили причиной в него отправиться. Прежде Гурьев никогда не уезжал так далеко от дома, от Москвы, которую привык уже считать родным для себя городом, во всяком случае, занимающим в душе и в жизни куда больше места, чем некогда Питер. И эта мелькающая за окном вагона череда пейзажей действовала на него умиротворяюще и целебно. Ему казалось, что клубок тупой боли в груди поселился там после маминой гибели навсегда, но… Наверное, Городецкий всётаки прав, подумал Гурьев. Наверное. Только что означают слова Сан Саныча – «приказываю, как пока ещё старший по званию»? Как понимать это – «пока»?

Да, так далеко он и в самом деле ещё никогда не путешествовал. Он и представить себе не мог, что такое это – настоящее «далеко». Как же понять свою страну, не проехав её от края до края – хотя бы раз в жизни?! Вот о чём говорил Мишима. Только сейчас Гурьев начинал понастоящему проникаться его словами. И этим пространством. Не постигать, нет. Куда там – такое постигнуть! Завораживающеоднообразное покачивание вагона, ровный перестук колёс на стыках, смена дней и ночей – почти две недели в пути. Невозможно передать – только пережить самому. Россия.

Советскую половину границы он пересёк без всяких неприятностей. Китайский пограничник тоже не причинил никакого особенного беспокойства. Разумеется, ни скольконибудь значительных сумм в советской валюте, ни оружия у него при себе не было. Конечно, обыскивать его никто не собирался, да и вряд ли это удалось бы желающим, но – бережёного Бог бережёт. Тайничок, оборудованный за долгие дни дороги от Москвы во время ночных смен, избавлял Гурьева от необходимости трепетать перед властями, опасаясь за свои капиталы. Две увесистые «колбаски» по сто полуимпериалов царской чеканки в каждой и одна, поменьше, с пятью десятками полновесных червонцев. Зачахнуть от безденежья затруднительно.