Наследники по прямой.Трилогия

Давыдов Вадим

Через полчаса все формальности были улажены. Купленную здесь же сбрую Тешков проверил самолично, ворча и хмурясь, выговаривая Гурьеву за «барские замашки» не торговаться, как обычаем положено. Гурьев слушал его вполуха, любуясь великолепным животным. Конь, схрупав у него с руки горбушку круто посоленного ржаного хлеба, кажется, против нового знакомства ничего не имел.

– А ты верхомто ездить умеешь? – подозрительно спросил Гурьева Тешков, седлая коня. – А?

– Не переживайте, дядько Степан, – Гурьев похлопал жеребца по крупу, поддёрнул, проверяя, подпругу и взлетел в седло. Конь мотнул головой и покосился влажным выпуклым фиолетовым глазом на кузнеца,

пожевал тонкими губами. Тешков одобрительно хмыкнул.

Гурьев основательно подготовился к отъезду в станицу. К передней луке седла справа прилепился карабин «Арисака» с откидным несъёмным штыком, могущим при известной сноровке послужить и сошкой, разные необходимые мелочи в подсумках, вьюк с бельём и одеждой, фляги с водой и походный паёк – кузнец едва рот не раскрыл, когда всё это богатство увидел. Было ещё коечто, им незамеченное – отличный немецкий артиллерийский бинокль, глушитель для карабина и оптический прицел для него же, заблаговременно заказанный и вовремя полученный «люгер» восьмой модели с двумя запасными обоймами и кобурой отличной кожи – всё новенькое, прямиком со склада. Денег Гурьев на экипировку не пожалел. А чего их жалетьто?

Упаковки с патронами для «Арисаки» и «люгера», кажется, возражений у кузнеца не вызвали, хотя по виду Тешкова было ясно, что готовность Гурьева воевать с парочкой полевых армий отнюдь не приводит его в благостное расположение духа. А вот огромный и тяжёлый чемодан, который Гурьев нагрузил в подводу, всётаки заставил казака задать вопрос:

– Там что, кирпичи, что ль?!

– Книжки, дядько Степан, – улыбнулся Гурьев. – Зимой вечерато – ого какие длинные. Иль не так?

Таких книг и в таком количестве, как в Харбине, Гурьев даже в Москве не видел. И удержать его от покупок никакая сила не могла. Всё время, что прошло до встречи с Тешковым, Гурьев провёл на книжных развалах, собирая библиотечку, в том числе по металлургическому делу. Так что чемодан получился на редкость увесистым.

– Вот не пойму всё же толком, – хмыкнул Тешков, любуясь великолепным, чистейших кровей и небывалой стати животным. – С конёмто. Ну, винтарь – ладно, тайга, она и есть – тайга. А конято – кто ж ходитьто за ним будет?! Этот конь – добрый, казацкий, настоящий строевской жеребец, он ить деликатного обращения требует.

– Видите, дядько Степан, сколько мне ещё узнать предстоит, – просиял Гурьев. – А вы говорите, делать нечего.

– Ну, – крякнул кузнец, – силён ты, парень! Казаком тебе всё одно не стать.

– Да я и не рвусь, – пожал плечами Гурьев. – Но, уж коли не свезло мне казаком родиться, так хоть под вашей рукой, дядько Степан, чему путёвому выучусь.

Эта грубая лесть, как ни странно, подействовала.

Дорогой Гурьев чередовал верховую езду с пересадками в подводу к кузнецу – и попрактиковался, и коня не утомил. Разговаривали они дорогой не так чтобы уж очень – Гурьев старался не надоедать вопросами, хотя его и распирало от любопытства, похоже вёл себя и кузнец. Впрочем, всё, что хотел, Тешков себе, в общемто, уяснил, – и что Яков сирота, и что с самой Москвы сюда добрался. И то, что есть у хлопца резоны не шибко перед каждым встречнымпоперечным душу нараспашку держать, тоже понял Тешков без подсказки.

До Тынши они добрались за два дня без особенных приключений – только раз пролетел аэроплан с красными звёздами на крыльях, – не совсем над ними, чуть в стороне. Проводив крылатого разведчика долгим взглядом, Тешков смачно плюнул и шёпотом выругался, а Гурьев улыбнулся.

Войдя в избу, Гурьев поздоровался, но на образа,

в отличие от хозяина, креститься не стал – притворяться так глубоко в его планы отнюдь не входило. Хозяева, похоже, эту странность отметили, но виду не подали. Курень у Тешковых был просторный, нашёлся угол и Гурьеву. Тешковы девчонки, несмотря на то, что вроде как не по возрасту ещё было им на парней заглядываться, делали это вполне беззастенчиво – пока отец на них не цыкнул. Разговелись, чем Бог послал, хозяйка затопила баню. Тешков так отходил гостя веником, что Гурьева с непривычки даже слеза прошибла. Он тоже в долгу не остался, но кузнец, кряхтя, только подзуживал: «Наддай, Яшка, ещё! Ох! Эх… Хорошо!» Из бани вышли расслабленные, умиротворённые, за едой маханули по стопочке. Этим вечером разговаривали мало – мужчины порядком устали, и спать легли пораньше.

Наутро кузнец показал Гурьеву своё хозяйство, инструменты, а потом, как будто бы и невзначай, спросил:

– Чем тебе образато наши не угодили? Ты кержак, что ли, Яшка? Или хлыст какой? Чего без крестато?

– А что крест, дядько Степан, – Гурьев вздохнул. – Вон, шлыковцыто, – небось, крестятся на каждую маковку церковную за три версты. А сына у вас со двора свели, ровно татарва или большевики какие. Не война ведь, что толку теперь кулаками махать, коли драка кончена?

– Ты в политику не лезь, парень, – насупился Тешков. – Не нашего ума дело.

– Нашего, дядько Степан, – тихо проговорил Гурьев. – Теперь всё – нашего ума дело. Потому как все остальные словно с этого самого ума посходили. Но это – попозже, когда осмотримся. А с крестом… Крест, дядько Степан, он ведь и внутри может быть. Не обязательно снаружи.

Тынша. Август – сентябрь 1928

Весть о том, что Тешков себе парня из самого Харбина приволок и в кузне пристроил, по станице разлетелась мгновенно. Народ со всех четырёх дюжин дворов – в первую голову, конечно, бабы да девки, как самые любопытные и нетерпеливые – ходил на тешковского работника поглазеть. Под какимнибудь благовидным предлогом, конечно же, – а хоть бы и ухват поправить. Кузнец только усмехался в бороду.

Парень ему нравился. В работу Гурьев вцепился, как клещ, да и не одно лишь это. Тешков был, без сомнения, не только мастером, но и художником своего дела, правда, времени проявлять свою художественную натуру находилось у него не так чтобы уж очень много, – жизнь и быт одного на полдюжины станиц кузнеца мало изыскам способствует. Да и теоретическая подготовка Степана Акимовича, мягко говоря, оставляла желать много лучшего. Вот тут Гурьев со своими книжками и недетской хваткой оказался весьма впору и кстати. И учил его Тешков, как родного.

– Ты железо не бей, не крути понапраснуто. Оно этого не любит. Железо доброту понимает и уважение. Ты его уважь, терпение имей, значит, оно тебе и откликнется, покажет, значит, рисункомто, какое ему обращение требуется. Уяснил, или как?

Чудной он, конечно, думал Тешков, однако работящий, и всё на лету схватывает. Голова светлая, нечего сказать. Чудной, чудной, однако. Горилку не пьёт, табаком не балуется, за девками не волочится, сядет в уголке, да сидит истуканом – час да другой. Опять же, фасон какой взял – в лохани, что ни день, плещется, и не лень ему воду да дрова таскать? Одно слово – нехристь. Вот только глаза попортит, как пить дать – где ж это видано, чтоб читать столько?! Книжек басурманских в Харбине набрал – видимоневидимо. Как он эти каракули разбирает, тошно ж от одного взгляда на них делается!