Наследники по прямой.Трилогия
Шрифт:
– За что?
– Я не смогу, как прежде, помогать вашей армии, Гуросан. Прошу меня простить. Я буду делать всё, что в моих силах, но мои силы ничтожны, Гуросан. Я всего лишь маленький военный чиновник. Если отзовут Янагитасама, я вообще останусь без всякой опоры. И здесь, в Токио, и в штабе армии в Дайрене. Мне очень тяжело говорить вам это, но я вынужден. Я могу умереть, но это ничего не изменит.
– Не прибедняйтесь, Сабуросан, – зло усмехнулся Гурьев. Он намеренно был невежлив по отношению к Такэде, чтобы хорошенько встряхнуть его после всего случившегося. – Просто начальство кажется вам ближе, чем я. Но это заблуждение.
– Нет, извините, Гуросан, – Такэда опустил веки. – Я был всегонавсего его верным слугой, самураем. Он любил вас, Гуросан.
– Тем более, – хрипло сказал Гурьев, чувствуя, как помимо воли слёзы подступают всё ближе. – Тем более. Ему следовало бы меня дождаться. Почему никто не сообщил мне? Яситосама прекрасно знал, где я. Почему?
– Я не знаю, Гуросан. Вероятно, Яситосама не хотел, чтобы вы беспокоились… Возможно, я не знаю, простите. Что могло бы измениться?
– Многое.
– Да, Гуросан, – Такэда посмотрел в сияющие серебряным светом глаза Гурьева и согнул спину в низком поклоне. – Я буду помнить ваши суровые слова каждую секунду. Я знаю, что такое гнев Пути. И я молюсь, чтобы гнев Пути не обрушился на мою Родину, Гуросан. Генерал предпочёл умереть, доказав свою правоту. Но…
– Это даже не глупость, Сабуросан, – Гурьев понимал, какой эффект вызовут его слова. – Это гораздо хуже, чем глупость, предательство или преступление. Это ошибка.
Такэда с ужасом посмотрел на Гурьева:
– Гуросан…
– Тех, кто встал на сторону Тьмы, не убедит ничья смерть, кроме их собственной, Сабуросан. Неправильный анализ ведёт к неправильным выводам. Слишком трепетное и слишком буквальное следование традициям в невероятно изменившемся мире – ошибка. Провал. Мир сошёл с ума, Сабуросан. В нём больше нет места бездумному поклонению традициям и правилам ради них самих. Это больше никого и ни от чего не в состоянии удержать. И тот, кто хочет победить, должен научиться находить решения, которые до него не существовали. То есть стать сумасшедшим. Кто сказал, что смерть спасает от поражения? Это ложь. Гибель твоих воинов и смерть детей – позор и поражение даже в том случае, если ты сам избежал этого зрелища. Вот последняя и единственная правда новой войны, которая уже идёт, Сабуросан. Постарайтесь не забыть её никогда. А понимание придёт позже, когда вы как следует поразмыслите над моими словами.
– Вы стали другим, Гуросан, извините меня.
– Да. И не только я. Я изменился. Я сам ещё не до конца осознаю, насколько.
– Ваши глаза, Гуросан. У вас сделались совсем другие глаза.
– И что же, поВашему, с моими глазами?
– Простите меня за несдержанность, Гуросан. Я, вероятно, сошёл с ума. Прошу вас, извините меня.
– Говорите, Сабуросан, – велел Гурьев. – Говорите. Сейчас же.
– В ваших глазах, Гуросан… В них жизнь – и смерть – для многих, очень многих, Гуросан. По вашей воле. Простите, пожалуйста.
– Наверное, вы думаете, что я этим доволен, – Гурьев прищурился.
– Не думаю, извините. Не смею утверждать, Гуросан. Обычному самураю, такому, как я, нелегко судить о подобных вещах. Это дела богов, которые прокладывают Путь и избирают хранителей мира.
– Ну, пускай, – вздохнул Гурьев. – Наверное, если так думать, немного легче.
– Пожалуйста, Гуросан, скажите мне, ради всего святого. Я умоляю вас. Ведь вы – хранитель Пути, страж Равновесия, вы должны знать… вы знаете, что происходит, Гуросан?
– Мир вотвот сойдёт со своего Пути, Сабуросан. Только все вместе мы можем помешать этому, остановить падение в пропасть. Да, я многому научился. Но даже хранитель Пути не может в одиночку удерживать мир. Это должны делать и все остальные. Я запрещаю умирать и запрещаю сдаваться. Нам нужна победа, а не смерть. Не «или». Я устанавливаю новые правила, и они теперь таковы. Я жду, Сабуросан.
– Да, Гуросан.
– Слово самурая, Сабуросан.
– Слово самурая, Гуросан.
Осушив ещё один стаканчик сакэ, Такэда вынул из кармана мундира свёрнутый вчетверо лист бумаги и протянул его обеими руками Гурьеву:
– Это вам от ваших людей, Гуросан.
Гурьев развернул письмо и быстро вобрал в себя текст.
«Здравствуй на многие лета, любезный наш батюшка Яков Кириллович!
Пишут тебе твои Тешковы Степан Акимович и Марфа Титовна, а также все прочие станичники. Решились мы тебе написать, потому что майор Такеда, по доброте своей, согласился письмо это тебе передать лично в руки.
Живём мы, Яков Кириллович, хорошо, грех жаловаться. Тынша наша разрослась, что твой город, потому как казаки шлыковские почти все у нас осели, избы поставили, хозяйством обзавелись, да и сам Иван Ефремович к нам перебрался, с женой и детишками. А на прошлой неделе сын у него родился, решили Яковом в твою честь назвать. Так что станица наша теперь поболе Драгоценки будет. Урожай и в позапрошлом, и в прошлом году очень богатый был, так что живём мы, не тужим. Землица тут у нас сам знаешь, какая, живи – не хочу, так что управляемся. Майор Такеда у нас над всеми русскими Трёхречья командовать поставлен, но живём мы с ним дружно, можно сказать, душа в душу, потому как он тебя, батюшка Яков Кириллович, дюже сильно уважает. Налоги сильно повысили, но наш Такеда в том не виноват, мы к этому с полным пониманием.
Твои наказы, батюшка Яков Кириллович, стараемся исполнять, как можем. Детишек у нас теперь много, так что пришлось новую школу открывать, и в новой и в старой теперь две ступени. Новую школу к осени покроем жестью, будет любо дорого, не хуже, чем в Харбине. Церковь на взгорке, что за Полюшкиным куренем, поставили, теперь не надо за семь вёрст киселя хлебать. Два раза к нам сам Владыка Мелетий приезжал, службу отправлял самолично, на Пасху и на Светлое Рождество Христово. А на могиле Полюшкиной велел Иван Ефремович вишню посадить. И так она за три лета вытянулась, вишня эта, что мы тут все просто диву даёмся. Войско наше Иван Ефремович с Прохором Петровичем как могут, в порядке и готовности держат, хоть и нелегко это по нынешним то временам. В этом году четырёх жеребчиков от твоего Серко в строй поставим. Серко без тебя, Яков Кириллович, дюже скучает, хотя табун у него в округе самый что ни на есть лучший. А песни твои теперь казаки по всему Трёхречью поют. Так уж они людям по сердцу пришлись.