Наследство последнего императора

Волынский Николай

Кобылинский глубоко вздохнул.

– И все же мне, – сказал он, – простому русскому офицеру, неискушенному в политике, кажется, что опасность завоевания России ими изнутри слишком велика, а вы ее почему-то не осознаете, хотя стоите у самой печки, где все сейчас варится… И вот поэтому сейчас русское офицерство самым драматическим образом разделилось и продолжает разделяться. Вы оказались на стороне того «народца», а мы – то есть не я, я-то вообще вне политики… А другая половина русского офицерства – на стороне своего, русского народа!

– Побойтесь Бога, Евгений Степанович! – возразил Яковлев. – Посмотрите в окно! Разве мы находимся в Палестине, а не в России? Неужели вы считаете, что большевики – относительно крошечная партия по сравнению с теми же кадетами или трудовиками –

смогли бы прийти к власти, если бы на их стороне не было большинство того самого русского трудового народа, и, в первую очередь даже не рабочих, не пролетариата, которого у нас тоже относительно мало, а крестьян? А офицерство? Могу уже сейчас сказать с большой точностью: уже почти половина кадрового состава офицеров Российской империи перешла на сторону нашей революции [82] . И вам, простите меня, и таким, как вы, не желчью следовало бы исходить, тыча пальцем: «Вон сколько у новой власти инородцев!» А самим идти в эту власть, становиться на ее сторону, укреплять ее, влиять на состояние страны и возрождать нашу с вами Россию. Тогда и инородцы не будут мозолить вам глаза.

82

По другим данным – 42 процента.

Кобылинский грустно улыбнулся.

– Еще раз прошу прощения за невольную резкость. Может быть, я и в самом деле не обо всем осведомлен, – сказал он. – Кстати, у вас, кажется, за такие слова и рассуждения, как у меня, принято расстреливать? Говорят, «товарищ» Урицкий делает это очень быстро.

– Пока еще нет, – успокоил его комиссар Яковлев, усмехнувшись. – Но наверняка утверждать обратное не могу. А вот касательно Сибири… Накрепко привязать ее к России помогут те же Корнилов, Каппель и Колчак.

– Зачем им это нужно? – удивился Кобылинский. – У них ведь совершенно противоположные цели!

– Да, да… так они говорят. Но неужели есть на свете наивные люди, которые полагают, что та же Япония будет спокойно наблюдать за созданием «государства Сибирского» у себя под боком? Она давно зарится на русские земли и непременно полезет, чтобы оторвать и себе кусок. За ней потянутся другие претенденты. Однако ни Каппель, ни Колчак не смогут защитить Сибирь от чужих колонизаторов и удержать ее не смогут. В том числе и потому, что хозяева из Антанты не позволят. У хозяев Колчака и Каппеля другие цели. Им не нужна Россия вообще. Ни царская, ни большевистская, ни эсеро-кадетская, ни монархическая. Но логика истории неумолима: как только иностранные благодетели сделают серьезную попытку Россию расчленить, война гражданская неизбежно превратится в войну Отечественную. И объявят ее именно большевики, причем, по весьма простой причине: кроме них, это сделать больше некому. И народ пойдет за ними. Так что через год, самое большее – через два вы, Евгений Степанович, вспомните наш разговор и сможете сами убедиться – события пойдут так, как я вам сейчас попытался изложить [83] .

83

Жизнь подтвердила прогноз Яковлева, причем, гораздо раньше, чем он сам предполагал.

Кобылинский машинально отметил, что Яковлев произнес «за ними», а не «за нами», но переключился на другое.

Сейчас ему предстояло трудное дело – передать своих подопечных в чужие руки. «Все! – сказал он себе. – Я теперь свободен. Долг исполнен, приказ выполнен, могу идти – куда глаза глядят. И никто не будет теперь ничего мне приказывать».

Однако мысль эта не принесла ему радости или удовлетворения. Что дальше, куда идти, чем заниматься, как заработать на хлеб? Он чувствовал себя так, словно пассажир, выпавший из вагона скорого поезда. Да, в живых он остался. Но поезд, в котором весь его багаж, все средства к существованию, уже за горизонтом, и Кобылинский уже не догонит его. В какое-то мгновение он подумал: а если не подчиниться сейчас большевистской

власти? Что потом? Горстка его солдат противостоять красным не в состоянии, да и, действительно, не станут они погибать за свергнутого царя. Нет, наверное, лучше отдать Романовых этому комиссару, бывшему офицеру все-таки, нежели красногвардейским разбойникам из Омска или Тюмени.

– А что будет с царской семьей… С Романовыми? – спросил он.

– Правительство гарантирует им жизнь и безопасность. Императрице и детям – свободу с правом выезда из советской России. Что же касается Николая… тут несколько сложнее. Троцкий и Ленин считают, что императора нужно предать суду. И это, по-моему, будет правильно.

– Но ведь такая попытка уже была, – возразил Кобылинский. – То же самое уже сделал Керенский, но, в конце концов, следственная комиссия пришла к выводу, что Николай Александрович невиновен. И судить его не за что.

– Если быть точнее, – заметил Яковлев, – комиссия изучала только один аспект: были Николай и Александра немецкими шпионами или нет. Выводы комиссии свидетельствуют только об одном: в ее составе не все были идиотами или мерзавцами. Но идиотов все равно было много, коль скоро комиссия изначально стала исследовать вопрос о «монархах-шпионах», шпионивших против самих себя!.. Сейчас вопрос формулируется по-другому: какой ущерб России, и прежде всего, ее трудовому населению нанесло правление Николая Второго.

– Но простите, – возмутился Кобылинский, – Это уж с какой стороны смотреть!.. Не бывает политики вообще без какого-либо ущерба! То, что кому-то покажется ущербом, для другого – успех!

– Вы абсолютно правы! – согласился Яковлев. – Все зависит от классовой позиции. От того, интересы какого класса для вас важнее. Для нас это интересы трудящего человека – рабочего, крестьянина, учителя, врача, воина… И здесь есть моменты бесспорные: Николай Романов, как и его предшественники, естественно, был в первую очередь защитником и покровителем господствующих классов и сословий – дворянства, духовенства и отчасти буржуазии. Причем буржуазии не национальной, а в первую очередь иностранной, которая, кстати, еще вчера владела почти всей промышленностью России и ее банками. Не станете же вы отрицать столь очевидные вещи?

– Василий Васильевич! – произнес Кобылинский. – Я не политик, повторяю… Но разве не Николай Александрович, не его правительство впервые озаботились именно положением низших слоев? Эти меры… фабричное законодательство… уменьшение штрафов… что там еще? Выход крестьянина из общины…

– Все то хорошее, – сказал комиссар, – что вы с трудом пытаетесь вспомнить, было вырвано у царя забастовками, крестьянскими бунтами, баррикадами и революциями. За это «хорошее» народ заплатил непомерно высокую цену. Один только Столыпин перевешал десятки тысяч крестьян. Без суда и следствия, – в назидание другим, с «воспитательной целью». Причем в то время, когда в России смертная казнь была запрещена! Поддержали бы народные массы свержение самодержавия, если бы оно действительно стремилось к процветанию всей России, а не узкого аристократически-дворянского слоя? Думаю, ответ искать не нужно. Он на поверхности. Но даже приоритетная забота царя об опорах государства – дворянстве, духовенстве, о бюрократии – привела только к полному загниванию этих опор. В конце концов, они и рухнули, вслед за ними рухнуло и все государственное строение, и погребло эти самые «опоры» под своими обломками…

Кобылинский молчал, внутренне упрекая себя за то, что вообще начал этот разговор. Он никогда не считал, что в спорах рождается истина, наоборот, нередко повторял: «В спорах рождаются только ссоры!»

– Но, как ни странно, – продолжил Яковлев, – среди немалой части простого народа есть люди, которые не мыслят жизни без царя – любого. Пусть плохонький, но – царь. Потому как он – от Бога, как писал апостол Павел, исказивший и извративший учение Христа… Поэтому Ленин с Троцким правы. Суд должен состояться в любом случае. Открытый и гласный судебный процесс, согласитесь, все же лучше чем гильотина без суда и следствия – только по приказу какого-нибудь Робеспьера. У Николая будет возможность защищаться. Насколько мне известно, ему дадут право самому выбрать себе адвокатов.