Наталья

Минчин Александр

В коридоре тихо, ничьих шагов не слышно. Я вслушиваюсь и устаю вслушиваться, устал от коридорного безмолвия.

Верчу двушку в пальцах, но звонить не собираюсь. Мне не пять лет, и я не мальчик, чтобы сидеть и ждать ее с утра до вечера. Я встаю, одеваю дубленку, но решаю оставить записку ей в дверях.

Я выхожу из темного подъезда, щурясь на белый снег, приоткрываю глаза и не верю: прямо на меня идет Наталья, нет, это не она.

Она бросается мне на шею: град поцелуев. Господи, думаю я про себя, слава Богу.

Но лицо каменное.

Она отклоняется:

— Санечка, прости меня. Я целый день искала вчера твой дом. Целый день и не нашла. Ну не смотри так.

Она целует мои глаза.

— Я знаю, что ты думал, но это все глупости. Я мечтала увидеть тебя вчера, — (тут я перестаю смотреть так), — но я заблудилась, пять раз обошла всю Таганку, а твоего дома не нашла. Улицы от площади лучами расходятся, и кажется, что каждая твоя. Я ведь и сейчас шла наугад. В поисках. И вдруг ты выходишь из подъезда, я даже не поверила сначала. Но такая шапка только у тебя… Я так обрадовалась.

Она обнимает меня. Она рада, а что говорить обо мне.

— Прощения тебе нет и не будет никогда, Наталья.

— Да, Саня, я согласна, только прости сегодня. Хочешь я на колени стану, если простишь, — она и вправду снимает сумку с плеча и… Я подхватываю ее и обнимаю.

— Наталья, ты что! Я не обижаюсь на тебя. В доказательство этого идем, беру тебя в магазин, вернемся, будем завтракать.

— Я тоже ничего не ела с утра, свекровь на Ленинградский вокзал к часу провожала, она «Стрелой» уезжала (лучше бы «Метеоритом»), слава Богу, уехала. Только проводила и сразу к тебе по кольцевой… — она улыбается, — …я так скучала без тебя.

— Придумываешь все, презренная.

— Нет, правда, — она опускает руку ко мне в карман. И я таю. — Прости, прости меня!

Я покупаю все в маленьком пустом магазине к завтраку. В булочной беру хлеб, чай, палочки и возвращаюсь с ней назад. Коридор уже мне не кажется мрачным и темным. Мы подходим к моей двери, в которой торчит записка.

— Это для меня?

— Нет, — отвечаю я. — Для Пушкиной, Натальи Александровны.

Она раскрывает и читает.

— Какой слог, Санечка. Платон прямо.

— Два, — улыбаюсь я.

Она открывает дверь, которая была просто прихлопнута, и пропускает меня. Я начинаю готовить чай, нахожу в шкафу стаканы, ложки, кофейник, в котором кипячу воду для чаепития. Она все нарезает. И тут я вспоминаю, что забыл сахар. Лезу в шкаф, там чья-то пачка.

— Наталья, как ты думаешь, дочь хозяйкина не обеднеет, если мы возьмем ее сахар?

— Я думаю, она должна быть счастлива.

— Тебе смешно, а я ничего не ел вчера, тебя ждал.

— Бедный Саня, — целует меня, — а я нажарила вчера цыплят-табака для тебя и, как дура, носилась по Таганке с ними. Вечером им пришлось скормить, иначе испортились бы.

—

Наталья, — говорю я, сильно сжимая ее, так, что она хрустит.

— Давай, Санечка, еще сильней…

Ее даже не смущает, что чай в граненых стаканах, она не обращает внимания.

— Это твой магнитофон, Саня? Еще один?

— Это брата, тот в общежитии. Хочешь музыку?

Она кивает.

Я ставлю наугад одну из пяти кассет. Звучит прекрасная песенка, которая мне нравится: «Pretty Woman…»

— Наталья, что значит это?

— «Красивая женщина» или «приятная».

— Не зря тебя в институте учили, даже перевести можешь. — Она смеется. — Это как о тебе, Наталья.

Она оставляет все и подходит, склоняясь надо мной. Опускается рядом.

Я раздеваю ее сам, и мы ложимся в объятия друг друга. Я гашу лампу у стола и отмечаю сиротливый недопитый чай.

— Наталья, — говорю я, — ты красиво кушаешь…

— Саня, — она целует меня в губы.

Я не могу больше ничего говорить. Она прекрасна сегодня и ее любовь неистова. И у меня все получается, не так, как…

По-моему, уже поздно, когда мы отрываемся друг от друга.

Я щелкаю выключатель у кровати, свет зажигается.

— Наталья, — шепчу я, — я хочу посмотреть на тебя…

И тут же раздается стук в дверь.

— Санчик, я вижу, свет горит у тебя, дай, думаю, зайду на огонек, — слышу голос.

Я прыскаю, представив, как он заходит.

— Не сейчас, Боря…

Наталья касается губами моей шеи и, я чувствую, тихо смеется.

— Ах, брату не хочешь открыть, да?

— Ну, Борь. — Я еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться.

— У тебя что?.. — (Наталья скользит рукой вниз, по мне…)

— …Да, да, — перебиваю я, — зайду к тебе потом.

Его шаги удаляются.

— Наталья, у тебя бесстыжая рука.

— Я вся бесстыжая, — говорит она и наклоняется, целуя мой живот.

— Но мне это очень нравится…

Она снова растворяется во мне. Наконец она устает и откидывается головой на подушки. Перепутанные волосы закрывают ее лицо, лежат на губах.

— Наталья, я хочу закурить до одурения.

— Кури меня, — шепчет она в мое ухо.

Я беру ее губы в свои, затягиваясь.

Мы лежим, отдыхая, ее голова на моей груди. Я говорю:

— Наталья, ты зря относишься критически к моему брату.

— Он напоминает моего супруга, — отвечает она.

— В табели о рангах нашего рода, я имею в виду молодого поколения (родственники как-то совещались с моей мамой), его ставят по красоте на первое место.

— А тебя на какое? — спрашивает сразу она.

— Ни на какое, я не вошел в призовую тройку.

— Ничего твои родственники не понимают, — говорит она, поднимает голову и сквозь перепутанные волосы целует меня.

— Сколько времени, как ты думаешь? — отрываюсь я от ее губ.