Наталья
Шрифт:
— Ага.
Она смеется.
Мы съедаем все без остатка и вдруг — целуемся. Это совсем неожиданно, я забыл, что мне можно прикасаться к этой женщине. У меня никак не родится к ней отношение — как к женщине, которую хочется. То есть как к другим. Когда-то было… То есть я не могу объяснить. Она мне нравится как женщина. Она бесподобна. Но раз меня не тянет в постель, значит, это что-то большее, очень редкое для меня. Я вообще не думаю об этом, даже не могу представить себе: она — и моя. Поэтому я сам воздвигнул
Я смотрю в ее глаза, они близко, губы почти не отрываются. Неполная темнота подъезда закрывает тенью ее глаза. Наверху хлопает дверь. Мы выходим на улицу.
— Бедный Саня, — говорит она, — ты совсем замерзаешь от московского холода, да? Ты же тепличный мальчик, вырос под солнцем.
— Да, — улыбаюсь я, а сам потихоньку заворачиваю ее на ту улицу, где дом.
— Квартира нужна, — говорит она, — как никогда… А то ты совсем простудишься и отморозишь себе все. Потом наследства не будет, — она смеется.
— Наталья, сплюнь три раза.
Она плюет. Действительно.
— Все подруги, как назло, никуда не уезжают, не сезон, так бы я могла ключи взять…
Я и не думаю о другом, ключи взять — значит, от холода.
— Бедный Саня, — она на ходу поворачивается и касается меня. Долго смотрит, повернувшись (я берегу ее от прохожих, она их просто не замечает), и говорит: — Мне нравится твоя щека…
Мне нравится, что ей нравится. Но я всегда по-идиотски реагирую на комплименты. Поэтому отвечать по-идиотски мне не хочется.
— Куда мы идем, Саня?
— Никуда.
— Тебе надо бы согреться, но не в подъезде.
Кто-то оборачивается ей вслед.
— Пойдем в любой дом и постучим в квартиру: пускай впустят, дадут согреться. Люди должны быть добрыми.
— Саня, это неудобно, — говорит она, улыбаясь, не веря.
— Да чего там неудобно. Вон смотри, дом, пошли.
Она идет, с интересом глядя на меня. Осторожно сходит по ступенькам, сапоги на каблуках, и я завожу ее в полутемный коридор. Дверь за нами на пружине закрывается.
— Ты что, серьезно, Саня? — спрашивает она, следуя за мной.
— Как никогда. Какая тебе квартира нравится?
— Не знаю.
— Я всегда был двоешник, давай номер два.
Мы стоим в конце коридора.
— Давай, — шутит она.
Я беру и стучу. Она даже обмирает от неожиданности. — Саня!..
— Никто не отвечает. А я хочу туда. Подожди, у меня ключи есть, давай попробуем, может, подойдут.
— Саня, ты что, нас посадят, — она уже улыбается, радостная, что там никого нет.
Я достаю ключи. Пробую один, второй, не подходят. Мимо проходит вышедшая соседка. Наталья отворачивается к стенке и не дышит. Та проходит на кухню в конце коридора и говорит: «Добрый вечер».
— Ага, — отвечаю я. Наталья приходит в себя и выдыхает задержанный воздух.
— Саня, ты ненормальный, — шепчет она, — пойдем отсюда быстрее,
Третий ключ подходит.
— Тебя тоже посадят, не волнуйся, за соучастие, — говорю я, успокаивая.
Дверь открывается, и у нее широко раскрываются глаза. Я беру ее за руку, остолбеневшую, и завожу в комнату. Дверь захлопывается. Сплошная темнота, слышно только ее дыхание. Ощупью нажимаю где-то на свет, скорее угадывая, и загорается настольная лампа.
Комната освещается. Она как келья. Потолки — сводом, и негладкие, а разводами. Узка, длинна, таинственна, тяжелые ставни на двух старинных окнах.
Слева большая кровать. Круглый стол, на котором лампа, прижат к стене, между ним и кроватью стул, у стола — еще один. Дальше тумбочка, напротив старый шкаф, за ним в углу оттоманка. Она потом будет скрипеть как рёхнутая. Справа, вдоль стены, у входа, детская кроватка, в нее все будет бросаться…
Я замираю: понравится ей или нет.
— Это и есть твой сюрприз? — догадывается она.
— Да, — сдержанно отвечаю я.
Она оглядывается еще раз.
— Саня, какая чудесная комната! Просто восемнадцатый век, таинственно и необычно. Как готические кельи. — Она целует меня, обняв за шею.
— Раздевайся, чувствуй себя как дома.
— Хорошо, Санечка, я буду.
Она кладет сумку на стол, где лампа. Я снимаю с нее верхнее одеяние, кашне, потом свое и бросаю все в детскую кроватку. Большая кровать не застелена, только одеялом прикрыта.
Мы садимся на кушетку, повернувшись друг к другу. Впервые мы полностью изолированы от внешнего мира и остались одни.
Сердце у меня прыгает непонятно куда. В горле сухо. Хочу пойти наполнить графин водой, он стоит на тумбочке, но кушетка будет скрипеть. Остаюсь на месте.
Наталья смотрит на меня ожидающе. Я не знаю, что говорить, как начать, совсем непривычно остаться вдвоем.
— Наталья… можно я тебя поцелую? — говорю я.
— Конечно, я этого жду с шести вечера…
Я раскрываю губы, и мы целуемся. У меня плывет все в голове от проходящего холода, наступающего тепла, от ее губ и рук, которые я целую вперемешку с ее шеей и волосами, рассыпавшимися по ее настойчивому лицу. У нее прекрасные волосы, совсем как расчесанный лен, мягкие и, мне кажется, сладкие. Она отвечает все сильней и сильней.
Я стараюсь делать все, не двигаясь, даже не обнимая ее, иначе кушетка скрипит как рёхнутая, и мне кажется, весь дом пронзается этим скрипом.
— Санечка, — шепчет она, мои губы уткнуты в ее шею. — Давай пересядем туда…
— Там не застелено, — говорю я и страшно боюсь этого. У меня ничего не получится.
— Застели…
— Все у брата, я еще перед каникулами все простыни у него оставил.
— Забери…
— Да… Наталья. Но…
— Что? — Она целует меня в висок, и ее губы сползают по моей щеке к шее.