Наталья
Шрифт:
Она вспыхивает.
— Не знаю.
— Вам этого никто не говорил?
— Давайте поворачиваться, у меня все готово.
— Куда? — спрашиваю я.
— На живот, пожалуйста.
— Что вы? — восклицаю я ошеломленно. — Вы такая симпатичная, а я к вам буду этим местом поворачиваться.
— Я же медсестра, а вы больной.
— Я здоровый, — мне жутко нравится, она все всерьез принимает.
— Хорошо, вы здоровый, но вы пациент, и я к вам так отношусь, как к пациенту.
— Тогда
— Почему? — она удивлена.
— Я думал, вы ко мне по-другому относитесь… — говорю я страшно многозначительно.
— Хорошо, я к вам по-другому отношусь.
— Как вы это докажете? Я должен убедиться.
— Не знаю, — она всерьез на секунду задумывается, и стройный носик ее слегка морщится. — Ну я вам…
— Вы меня поцелуете, — говорю я.
— Как?!.. — она вспыхивает словно зарница.
— Очень просто. Иначе ничего не получится. Мама меня всегда целовала после укола. В компенсацию.
Она хватается, как за спасительный остров:
— И я — только после.
— Но вы же не мама, — резонно замечаю я.
— Правда, — искренне соглашается она.
Ну прелесть, какая девочка.
— Итак, — говорю я.
— Я не могу.
— Тогда я засыпаю, — я делаю вид, что поворачиваюсь на бок, к стене лицом.
— Не надо, пожалуйста…
— И что вы скажете доктору, не представляю.
— Ладно, раз вы настаиваете, — поспешно говорит она. — Только потом укол.
Она наклоняется и касается моей щеки губами. Какая ласковая девочка.
Я поворачиваюсь на спину.
— Только не смотрите, пожалуйста, — прошу я.
— Как же я буду делать укол, не смотря? — она удивляется.
— Ну постарайтесь, а то мне неудобно.
Я опускаюсь на подушку. Она приближается ко мне со шприцем.
— Ой, — говорю я, — больно.
— Что вы, — у нее встревоженный голос, — я же еще ничего не делала.
— Все равно больно, оттого что будет больно.
Она смеется. Как она делает укол, я даже не чувствую.
Она уже у стола. У которого не была ни одна женщина, кроме…
— У вас легкая рука, совсем не больно, спасибо.
— Пожалуйста, — лицо ее дарит мне улыбку.
Она закрывает чемоданчик.
— Ключ я оставлю на столе. Выздоравливайте.
— Я постараюсь, — она приближается к двери. — И… не обижайтесь насчет поцелуя. Знаете, больные люди с причудами. Словом, как пациенты…
— Наоборот, мне не на что обижаться. Я даже хочу поцеловать вас еще. — Она порывисто наклоняется и целует меня дважды: — За ваше терпение… Если это поможет вам выздороветь.
Дверь за ней бесшумно закрывается, она вышла очень поспешно, даже не сказав «до свидания».
Я засыпаю, что она мне там вколола?
— Так! — просыпаюсь я от громового голоса, —
— Ничем, — спросонья отрицаю я.
— Как это «ничем»?!
— А что, все рассказала?
— Это потеха была! Она возвращается, я ее спрашиваю, все в порядке, Оленька? Да, отвечает она, я его поцеловала.
— Как? — обалдело спрашиваю я. Она отвечает: он говорит, что мама всегда ему так укол делала. Ну, я еле сдерживаюсь. Она мне: но, Борис Наумович, он такой, такой…
— Развратник, конечно, ужасный: страшное дело, поцеловала два раза!
— Не перебивай, козявка. Она говорит: такой милый, он мне понравился, и… я его второй раз сама поцеловала… — и стоит вся смущенная, зардевшаяся, прямо очарование. Я даже взгрустнул, свои молодые годы вспомнил.
— Смотри, какая честная девочка.
— Она милашка, ее вся поликлиника любит.
— Да, очень милая.
— Я рад, что она тебе понравилась, твои штучки сразу узнал. Вот я и подумал: она очень приятная, милая девочка, тебе понравилась — может, сменишь коньки на санки и успокоишься…
— Б., — перебиваю я, не дослушав, — ты ничего другого не придумал, что это…
— Хорошо, успокойся, я пошутил.
Я успокаиваюсь. Неужели со стороны это так неглубоко кажется, что ему приходят в голову подобные мысли.
— Упала температура?
— Вроде да.
— Это хорошо. Завтра, может, поднимешься.
— Конечно, я ненавижу лежать. И чего ради, не болезнь же это.
— Рассуждай меньше. Есть хочешь? — он с неловкостью взглядывает на меня.
— Нет, спасибо.
— Что, всю жизнь теперь помнить будешь?
— Нет, мне совсем не хочется. Правда. Там в шкафу яблоко, дай, пожалуйста. Там еще одно должно быть, возьми себе тоже.
Он дает мне яблоко. Натальино яблоко. Как она отдалилась за эти два-три дня. Какой стала далекой… Будто ее и не существовало никогда. Будто и не было того, что было: наших объятий, тел, пота в этой комнатке, похожей на келью.
Мы одновременно и непроизвольно откусываем яблоки, каждый свое. Натальину память съедаю, думаю я.
— Санчик, там шоколад, это для меня?
— Для тебя, — говорю я, — узнаю брата Борю.
Он принимается за него с жадностью.
— Я понимаю твою жертву, шоколад, конечно, для Натальи, но такой я злодей — уничтожаю святое. Где она, кстати?
— Занята, наверно, дома, — я стараюсь влить в голос безразличие.
— Поссорился, что ли?
— Нет, я с ней никогда еще не ссорился. Но не может же она все дни сидеть возле меня. У нее экзамены, диплом, семья…
— Понятно, — говорит он. — Так ты точно не хочешь есть? А то я тебе принесу что-нибудь из столовой?