Наталья
Шрифт:
— Когда кончается? — спросил я контролершу, которая с нескрываемым интересом смотрела на меня и мое одеяние.
— Через пятнадцать минут.
— Угу. Очень долго. Можете раньше закончить?
Она улыбнулась:
— От меня не зависит, ахтёры играют. Только и делают, что играют, играются меж собой. Вся жизнь у них игра. Хочешь внутрь зайти?
— А вы меня впустите?
— А чё не впустить, если спектакль кончается.
— А чего же заходить, если он кончается.
Философская бабушка. Она улыбнулась и даже хихикнула, но не рассмеялась.
Я стал прогуливаться по высокому парадному, а она опять разглядывала меня.
— Что, что-нибудь не так? — спросил я.
— Да, пальто у тебя какое-то странное, с чужого плеча?..
— С родного, — ответил я.
Повалила толпа и схлынула. Они вышли последними.
— А вот и Санчик, — сказал Б., как нечто само собой разумеющееся.
— Сашенька! Как ты догадался, — засияла Лина.
— Все в порядке? — спросил брат.
— Все прекрасно и удивительно, Б.
Он улыбнулся.
Когда-то я писал письмо папе с моря и написал слово «удивительный» через «е» в начале. С тех пор они с отцом дразнили меня: «Что это прекрасно и удевительно».
— Ой, снег на улице! — воскликнула Лина.
— Сейчас уже меньше, была вообще пурга.
— А как мы домой доберемся? — спросила Лина. — Там от метро идти надо.
— На такси, — сказал я. Б. покосился на меня и пробормотал что-то типа фразы, которую я хорошо знал:
— Херов Ротшильд.
— Чего? — не поняла Лина.
— Это я так, про себя. — Он улыбнулся мне.
Как раз у «Интуриста» остановилось такси, которое я с ходу бросился занимать. «Ловить» — это называется. Хорошее слово.
— На Таганку, — нагнулся к двери я.
— Два счетчика, — прохрипел прокуренный голос, не глядя в мою сторону.
— Три, — в шутку ответил я.
Он даже обернулся:
— Что, правда?
— Ты сам сказал два, твоя вина.
— Ладно, садись, холодно.
Я отклонился:
— Боря!
Он не заставил себя ждать, через мгновение он и Лина сидели на задних сиденьях.
— Жуткий снег, — сказала Лина, — и это конец марта.
— Зима не хочет сдаваться. Да, Санчик? Чай дома хоть есть?
— Есть, товарищ командир!
— Лина тебе трюфели купила.
Сидели и пили чай с трюфелями очень поздно, до половины первого. Я чаевал бы и дольше, хоть до рассвета, тогда скорей приедет Наталья. Но Лина хотела спать, она устала от впечатлений, и брат повел ее укладывать: на ночь.
Она приехала утром, когда я, правда, спал. Проснувшись ночью, я оставил дверь открытой, плотно притворив. Я не слышал, как она вошла, я только почувствовал ее прохладное тело, прикасающееся к моему.
— Санечка, — тихо шепнули ее губы.
— Да, Наталья.
— Я пришла.
— Я очень рад…
— Ты такой горячий, ты не заболел, Саня?
— Нет, наверно. Я спал, свернувшись клубочком.
— Я знаю, ты всегда так спишь, в клубочек.
— Откуда?
Она обняла
— Совсем случайно, Саня, подглядела когда-то, — и тихо засмеялась.
Я нашел ее губы. Они были припухшими со вчера; они были прохладными. Потом они стали горячими. Она обняла мою спину и стала гладить ее сверху вниз. Странная истома начала охватывать меня: у нее необыкновенно нежные руки, пальцы.
Ее грудь дышала возбужденно.
Мы не касались друг друга тысячелетия.
— Наталья, Наталья, Наталья, — зашептал я, — я хочу, чтобы ты была моя…
— Я твоя, Санечка…
Мне не верилось, что это чудесное растворение повторится опять. Мне казалось, что этого никогда не будет.
Она была странна в любви. После моего первого прикосновения к ее груди она как будто полностью выключалась и пребывала в полузабытьи, полуотключенности. Она уходила куда-то в одной ей доступные глубины и пребывала там до конца конца. Лишь легкий стон или необыкновенные восклицания говорили, что она жива. Единственно, что она делала, чувствуя такт моего тела, — бессознательно отвечала, внимая его ритму. Потом ее тело дергалось, дрожа в конвульсии, окончательно слившись с моим, и я успокаивался, понимая, что она удовлетворена, что она получила удовольствие от нашего соприкасания, слияния и что наслаждался не я один.
Потом она лежала и медленно, очень долго не приходила в себя. Я ждал, слушая каждый оттенок ее легкого дыхания. Когда она открывала глаза, то было видно по опьянению в них, что она еще не пришла окончательно в себя, не вернулась, и где-то там в глубине еще что-то дочувствует, переживая уходящее возбуждение конца, и не осознает полностью, что сейчас это кончилось.
Я целую ее глаза, и под этими поцелуями, как только она отвечала и сильно обнимала меня, я понимал: она вернулась.
— Спасибо, Санечка, — иногда говорила она.
Или:
— Я так счастлива.
А иногда она ничего не говорила и просто с удивлением (почти изумлением) смотрела на меня и касалась рукой моего тела, будто не веря, что это я и я это сделал.
Ей вообще никогда не верилось, что это кончилось и нужна остановка. И она вопросительно смотрела на меня. Потом понимала и улыбалась.
Раз она мне сказала, что, как только она приходит в себя и возвращается оттуда обратно, она опять готова принять и опять хочет раствориться со мной, уйдя в глубины своего не сознания, а только чувствования.
Когда она смотрела на меня вопросительно и неожиданно улыбалась, я вдруг смущался и, наклоняясь над ней, полуотворачивался.
— Эх, Саня, Саня… — говорила она.
— Я понимаю, Наталья… Я хочу все время, я хочу, чтобы ты без пауз принадлежала… но эта физиология, несчастная…
— Откуда ты знаешь, что это такое?
— Папа сказал…
И мы смеялись с ней вместе, долго, безостановочно.
Я не заметил, как мы уснули. Проснулась первой, по-моему, она.
— Ты не спишь, Санечка?