Наваждение

И вотъ я опять здсь, въ Лозанн, въ томъ-же самомъ домик… Все на своемъ мст, какъ было тогда, — каждый стулъ, каждая вещица… И если-бы кто зналъ только какъ это мучительно, что все неизмнно и на своемъ мст!..

Я пріхалъ сюда прямо изъ Парижа — зачмъ? Самъ не знаю, только мн показалось и продолжаетъ казаться, что нужно было хать именно сюда и здсь дожидаться… пока все не кончится… И въ первую-же минуту, какъ я вчера вошелъ въ эти комнаты, я понялъ, что скоро конецъ… Да, скоро — я чувствую, я знаю наврное, что скоро!

Но, прежде чмъ кончится, я еще разъ долженъ все вспомнить, все повторить — весь этотъ ужасъ, эти сны на яву… все, что было… Вдь, пройдутъ еще дни, недли, а время стало такъ отвратительно тянуться!..

Мн лишь-бы только забыться. Стану писать, можетъ быть уйду назадъ; мн непремнно нужно отойти отъ себя, отъ этого ожиданія, чтобы та минута подкралась незамтно и сразу овладла мною.

Вотъ проснулось опять все, живое, въ мельчайшихъ подробностяхъ…

Этому около десяти лтъ. Мы тогда жили еще въ Москв, вс вмст, въ моемъ дом близъ Каретнаго Ряда. Домъ нашъ былъ старый, большой, одноэтажный, съ мезониномъ. Дворъ на которомъ лтомъ выростала густая трава. Изъ столовой дверь на балконъ, а тамъ садъ съ цвтникомъ, тепличками, бесдками. Комнатъ въ дом Богъ знаетъ сколько, и у каждой свое, иногда совсмъ неизвстно почему данное ей, названіе — «угольная», «диванная», «средняя», «вторая»… Была и «бабушкина» комната, и «тети Сашина», хотя и бабушка и тетя Саша прожили въ нихъ недли съ дв какъ-то проздомъ, лтъ двадцать тому назадъ.

Домъ нашъ далеко не отличался чистотою. Закоптлые потолки, потрескавшійся паркетъ, тусклыя и мстами облупившіяся рамы темныхъ картинъ, полинялыя портьеры. Мебель была старинная, тяжелая, обитая совсмъ даже и неизвстною теперь матеріей. Ничего не прикупалось, не передлывалось, не обновлялось, и все стояло такъ, какъ было устроено къ бабушкиной свадьб. Да что я — къ бабушкиной! Было много и прабабушкиной мебели, напримръ, цлая большая комната изъ желтой карельской березы. Удивительная комната, моя любимая! Кресла съ мста не сдвинуть, а про столы ужъ и говорить нечего. Подзеркальный столъ представлялъ собою цлый замокъ, только съ плоскою крышей. Тутъ были и башенки, и ворота, и лстницы, и даже часовни. Въ маленькихъ нишахъ стояли бронзовыя статуэтки, а у главнаго входа, то-есть по средин стола, лежали два бронзовыхъ сфинкса, въ полъ-аршина величиною. Такими-же сфинксами оканчивались ручки креселъ и дивановъ, а ножки были сдланы въ вид косматыхъ звриныхъ лапъ съ когтями. По всмъ комнатамъ была наставлена бронза стиля Louis XVI и Empire, вазы, фигурки, старинный фарфоръ. Но, Боже, въ какомъ все это было вид! Пыль сметалась, собственно говоря, только два раза въ годъ, къ Рождеству и къ Пасх, а прислуга и мы, дти, испортили и перебили все, что только можно было перебить и испортить. Къ тому-же и до насъ уже многое было перебито…

Прислуги въ послдніе годы, конечно, значительно убавилось, но все-же въ передней безсмнно торчало два несовсмъ опрятныхъ лакея и совсмъ уже грязный мальчишка; въ буфет вчно возился старый и пьяный Семенъ и колотилъ посуду, а по безчисленнымъ корридорамъ съ утра до вечера сновали горничныя и няньки.

Дтей и подростковъ жило въ дом никогда не меньше дюжины, а взрослыхъ, не считая отца и матери, набиралось человкъ до пятнадцати. Только въ послднее время, когда ужъ наши переселились въ деревню, все старое сбрелось въ разныя стороны, да и самый домъ нашъ проданъ — я сообразилъ и понялъ, какое это было безобразіе, но тогда мн казалось, что вс такъ живутъ и что иначе и жить невозможно. У отца всегда было пропасть длъ и хлопотъ, онъ узжалъ иной разъ изъ Москвы на нсколько мсяцевъ и, вообще, считался у насъ гостемъ. Мама всю жизнь свою была и есть воплощеніе доброты, безпорядочности и широкаго неизмннаго радушія. И чего-чего не вынесла она изъ-за этого радушія. Дяденьки, тетеньки и кузины; да, вдь, какіе еще! — пятиюродные, шестиюродные, откуда-то прізжали прямо къ намъ, выбирали себ комнату, поселялись и спокойно жили у насъ цлые годы. Другіе привозили въ Москву своихъ дтей, помщали въ учебныя заведенія и поручали мам заботиться объ нихъ и брать къ себ на праздникъ. По воскресеньямъ, на Рождество и на Святую у насъ всегда набиралось столько разныхъ кузеновъ и кузинъ, что,

несмотря на безчисленность нашихъ комнатъ, приходилось стлать постели даже въ гостиныхъ. Можно себ представить, какая поднималась возня и какія иной разъ выходили исторіи! Между нами разыгрывались водевили, комедіи и драмы; мы дружились, ссорились, враждовали, а по мр того, какъ нкоторые изъ насъ выростали, являлась и нжность, и поцлуи въ уголкахъ, и планы будущихъ супружествъ. Конечно, все выходило на свжую воду, раздувалось, дополнялось всевозможными сплетнями нянекъ и тетенекъ. Начинались слдствія и сообразные съ обстоятельствами дла приговоры. Бдная мама иной разъ доходила до полнаго изнеможенія, надсаживала себ грудь въ роли верховнаго судьи и съ отчаянными фразами запиралась въ свою комнату.

Въ такой-то Ноевъ ковчегъ суждено было попасть и Зин. Ея мать была большимъ другомъ мамы и передъ смертью написала ей письмо, въ которомъ поручала «ея золотому сердцу» свою бдную двочку. Отца Зина и не помнила — онъ умеръ чуть-ли не въ самый день ея рожденія, а опекуны были очень рады пристроить ее въ нашемъ семейств.

Это было раннею осенью, мы только что вернулись съ дачи. Я, помню, сидлъ въ своей комнат весь запачканный красками передъ начатымъ мною пейзажемъ, когда ко мн влетла сестра Катя.

— Пойдемъ, пойдемъ скоре! — едва выговорила она, переводя духъ. — Знаешь, Зину привезли, она тамъ съ мамой въ гостиной…

— Ты ее видла?

— Да, видла, она хорошенькая… вся въ черномъ… только не плачетъ… Пойдемъ-же скоре.

— Я-то зачмъ пойду? Слава Богу, еще успю разглядть… Видишь — рисую… и пожалуйста не мшай мн до обда…

— Что это ты? Кажется, интересничать вздумалъ… ну, такъ сиди… Ты думаешь, ты такой важный баринъ, что къ теб въ комнату ее приведутъ представляться… какъ-же! Жди!

И Катя убжала.

Я нисколько не «интересничалъ», по крайней мр, вовсе не думалъ интересничать. Я зналъ, что этой Зин всего лтъ тринадцать, самое большее четырнадцать, и ея появленіе у насъ въ дом нисколько меня не занимало. Я тогда только что начиналъ считать себя взрослымъ молодымъ человкомъ, я уже зазжалъ къ Огюсту брить воображаемые усы и заказалъ себ новый фракъ у Циммермана. Я былъ влюбленъ въ молоденькую танцовщицу, съ которой меня даже общали познакомить — и какое-же мн дло было до какой-нибудь маленькой двочки!..

Я преспокойно остался предъ мольбертомъ и продолжалъ работать. Но чрезъ нсколько минутъ, недалеко въ корридор, послышались голоса, двери распахнулись, и ко мн вошла Катя, ведя подъ руку нашу новую гостью, а за ними вся ватага дтей.

— Вотъ это нашъ старшій братъ, Andr'e, который теперь что-то очень заважничалъ и считаетъ себя большимъ человкомъ… Только мы не очень-то его боимся! — объявила Катя, смясь и длая мн гримасы.

За нею и дти разразились хохотомъ и принялись прыгать кругомъ меня и бить въ ладоши.

Въ первую секунду я хотлъ было раскричаться и пугнуть ихъ хорошенько; но сразу при этой Зин все-же было неловко, да и сама она меня неожиданно поразила. Я почему-то ожидалъ увидть какую-нибудь маленькую дикарку, а между тмъ предо мной стояла и глядла на меня большими темными глазами изящная высокая двочка, съ удивительно нжнымъ и блднымъ лицомъ, еще боле нжнымъ и блднымъ отъ чернаго траурнаго платья.

Я даже сконфузился и смущенно поднялся со стула. Она мн присла, внимательно меня разглядывая.

— Pardon, ne vous salissez pas? — чувствуя, что красню, сказалъ я и протянулъ ей руку.

— Ну вотъ, ну вотъ! Ну какъ-же не важничаетъ!.. Даже извиняется… Сейчасъ онъ тебя назоветъ «Mademoissel^ie» и начнетъ говорить комплименты… а ты, знаешь что?..

Катя нагнулась къ Зин и прошептала ей на ухо, но такъ, что я все разслышалъ.

— Ты прямо возьми его за вихоръ, да и поцлуй!..

Зина покраснла и улыбнулась, но совту Кати не послдовала.

Я ршительно не зналъ, какъ мн держать себя, не зналъ о чемъ говорить, и вдругъ бросился вынимать и показывать Зин мои зскизы и рисунки. Она внимательно ихъ разсматривала и все повторяла: