Наваждение
Шрифт:
— Ахъ, какъ вы хорошо рисуете!.. Какъ это мило!..
Показалъ я ей и сдланный мною портрет Кати.
— Очень, очень похоже!.. А вотъ у меня совсмъ нтъ моего портрета, мама никогда не хотла снять, какъ я ни просила… Правда, у нея былъ одинъ, когда я была совсмъ маленькой двочкой, тоже красками, съ какою-то собачкой, которой на самомъ дл никогда и не было… только такой противный портретъ, совсмъ не похожъ… Я его терпть не могла и сейчасъ посл маминой смерти разрзала на кусочки… Вы снимете съ меня портретъ? Да? Скажите!..
— Хорошо, сниму, — отвтилъ я, всматриваясь въ ея нжное, красивое лицо. Теперь оно оживилось,
— Пожалуйста-же снимите!.. Непремнно… Я сколько хотите буду сидть и не шевелиться… только чтобы было похоже…
Посл обда мама обняла Зину и увела ее въ свою спальню. Я тоже пошелъ за ними. Спальня мамы была небольшая комната съ такою-же старою мебелью, какъ и во всемъ дом. Въ углу стоялъ высокій кіотъ, гд неугасимая лампадка освщала массивныя ризы старинныхъ иконъ, переходившихъ отъ поколнія къ поколнію. По стнамъ были развшаны семейные портреты.
Мама усадила Зину на свой маленькій диванчикъ, когда-то прежде стоявшій въ гостиной и замчательный тмъ, что на немъ папа сдлалъ предложеніе. Объ этомъ я узналъ еще въ дтств и съ тхъ поръ меня очень часто преслдовалъ вопросъ: какъ это папа длалъ предложеніе и отчего именно на этомъ диванчик? Мн почему-то тогда казалось, что онъ непремнно встртилъ маму посредин залы, взялъ ее за руку, провелъ ее во вторую гостиную, посадилъ на этотъ диванчикъ и сдлалъ ей предложеніе. Но какимъ образомъ, въ какихъ выраженіяхъ онъ его длалъ — этого я никогда не могъ себ представить.
Ну, такъ вотъ на этотъ-то самый, изученный мною до мельчайшихъ подробностей диванчикъ мама и усадила Зину рядомъ съ собою, обняла ее и стала разспрашивать объ ея покойной матери. Я слъ въ углу на большое кресло и закурилъ папиросу (тогда мн только что было оффиціально разршено куренье посл долгихъ упрековъ и колебаній).
Зина разсказывала очень охотно. Она подробно говорила о послднихъ дняхъ своей матери, о томъ, какъ она ужасно страдала, о томъ, какъ бредила, чего желала и о чемъ просила предъ смертью.
Мама едва успвала вытирать слезы и, наконецъ, не выдержавъ, закрыла лицо платкомъ и тихо, горько зарыдала. Зина опустила глаза, но ея лицо оставалось совершенно спокойнымъ. Вообще, во все продолженіе ея разсказа, я съ удивленіемъ замтилъ, что она передавала самыя тяжелыя подробности, какъ будто простыя и нисколько не касавшіяся до нея вещи.
— Я любила твою мать какъ сестру родную и тебя буду любить какъ дочь, — проговорила мама прерывающимся голосомъ. — А ты, Зина, скажи… ты молишься объ ней?..
Зина молчала.
— Ты никогда не должна забывать ее… Вдь, ты любила ее? Да? Любила?
— Нтъ, я ее никогда особенно не любила, — тихо и спокойно отвтила Зина.
Мама была поражена. Она изумленно и испуганно взглянула на нее своими прекрасными, глубокими и теперь покраснвшими отъ слезъ глазами.
— Боже мой! Да что-же?.. Она была такая добрая… ты была единственное дитя ея…
— Не знаю… Просто не любила.
Бдная мама не нашлась что и возразить на это. Она только опять заплакала и сквозь слезы прошептала:
— Не думала я, Зина, что ты такъ огорчишь меня…
— Я совсмъ не хотла огорчать васъ… мн показалось что хуже будетъ, если, я солгу и скажу не то, что въ самомъ дл было…
И тутъ она
Мама привлекла ее къ себ, а я вышелъ изъ комнаты.
II
Мсяца черезъ два Зина уже окончательно освоилась у насъ въ дом. Она вошла въ нашу жизнь и наши интересы, узнала вс наши воспоминанія, исторіи, отношенія къ старшимъ и другъ къ другу. Она раздляла съ нами нашу ненависть и вражду къ старой дв — шестиюродной тетушк Софь Ивановн и старшей няньк, прозванной нами «Бобелиной»…
Ршено было, что Зину въ институтъ не отдадутъ, какъ это сначала предполагалось, а будетъ она жить у насъ и учиться съ сестрами и двумя кузинами. Вс наши, разумется, кром Софьи Ивановны и Бобелины, ее сразу полюбили. Она оказалась далеко не шалуньей, не затвала крику и визгу, ни съ кмъ не ссорилась и была довольно послушна. Сдружилась съ Катей, очень мило пла всевозможные романсы и малороссійскія псни. Одно, что ей окончательно не удавалось — это ученье. Бывало битыхъ два часа ходитъ по зал и учитъ географію… только и слышно: «Испаганъ, Тегеранъ… Тегеранъ, Испаганъ»… и все-таки никогда не знала урока. Никакой памяти и удивительная разсянность. Она ни за что не могла углубиться въ книгу и понять смыслъ того, что учила. Вотъ раздался звонокъ въ передней — она заглядываетъ кто позвонилъ, вотъ подошла къ окошку и смотритъ на улицу, вотъ идетъ изъ угла въ уголъ и глядитъ себ подъ ноги — считаетъ квадратики паркета, прислушивается къ бою часовъ, къ жужжанію мухи за стекломъ, дуетъ передъ собою пушинку… а губы совсмъ безсознательно шепчутъ: «Испаганъ, Тегеранъ… Тегеранъ, Испаганъ»…
Ко мн она привязалась съ первыхъ-же дней и кажется черезъ недлю по ея прізд мы были уже на «ты» и искали глазами другъ друга. Я вдругъ разлюбилъ мою танцовщицу, отказался даже отъ знакомства съ нею и все больше сидлъ дома. Тогда я готовился къ университетскому экзамену, бралъ уроки у приходящихъ учителей, а въ свободное время занимался живописью. Окончивъ свой пейзажъ, я принялся за Зининъ портретъ. Мама противъ этого ничего не имла и Зина каждый день, въ назначенный мною часъ, являлась ко мн въ комнату. Она садилась передо мною въ кресло, принимала граціозную позу и начинала, не отрываясь, глядть на меня своими черными, не мигавшими глазами.
Мн иногда даже какъ-то жутко становилось отъ этого взгляда. У нея были странные глаза — они всегда молчали. Ея ротъ говорилъ, улыбался, выражалъ ласку, боль, нетерпніе, радость и страхъ, а глаза оставались неподвижными, безучастными. Они умли только пристально, загадочно смотрть съ какимъ-то смущающимъ вопросомъ. Если изрдка и вспыхивало въ нихъ какое-нибудь чувство, то всегда только мгновенно; едва успешь уловить его, какъ глаза уже молчатъ попрежнему.
Зина произвела на меня сразу, съ первой-же минуты неотразимое впечатлніе. Я началъ смотрть на нее не какъ на четырнадцатилтнюю двочку, а какъ на существо совсмъ особенное. И странное дло, я наблюдалъ за нею и подмчалъ въ ней многое дурное, чего никто не видлъ, и въ томъ числ какую-то непонятную, отвратительную жестокость. Ея любимымъ занятіемъ было всячески мучить жившихъ у насъ собакъ и кошекъ, и я никакъ не могъ ее отучить отъ этого. Конечно, я возмущался всмъ этимъ, но не надолго. Стоило ей ласково взглянуть на меня, и все забывалось. Гд-бы я ни былъ и чтобы ни длалъ, меня тянуло къ ней неудержимо.