Не хлебом единым

Смолькин Игорь Александрович

— Сергий? Помоги тебе Господи, раб Божий Сергий, — монах широко перекрестил молодого человека и растворился в толпе.

“Вот еще чего, — бубнил про себя Сергей, продолжая путь в поисках своей компании, — какой такой “раб”, скажет тоже”. Через полчаса, выпив бутылку вина, он забыл про эту встречу, а через три часа, будучи уже совершенно пьяным, он оказался под колесами купейного вагона скорого поезда и лишился обеих ног. Впоследствии он никогда даже не задавался вопросом: связаны ли как-то эти два последних в его полноценной жизни события; возможно, он просто забыл про первое, ввиду его несоизмеримости со вторым...

Был ужасный скрежет вагонных тормозов и шипение вырывающегося из системы наружу сжатого воздуха. Были человеческие крики и чей-то особо выделяющийся безумный визг. Сирена скорой помощи. Носилки. И его безжизненное тело на них, с неестественно белым, даже на фоне простыни, пятном лица. Был сержант ЛОМа, который, стараясь не привлекать

внимания, нес что-то в большом черном мешке. Это были его ноги! Его, Сергея, ноги, безжалостно отрезанные чудовищной железной гильотиной, с перемолотыми в кашу тазобедренными костями... Сергей все это видел! Его глаза каким-то таинственным образом переместились на три метра вверх, и вот оттуда-то вся картина кровавой драмы открывалась перед ним в мельчайших деталях. Потом он убедит себя, что это был лишь бред больного воображения, что всю хронологию событий он знает по рассказам очевидцев... Но кто, кто тогда вложил ему в голову эти бередящие душу картинки, которые пытался, но не смог, он забыть: простыня, белая у головы и почерневшая от крови ниже пояса; его белое лицо и его ноги в руках у сержанта...

* * *

“Больничный” период его жизни длился около года. Менялись больницы, врачи, и только операционные всегда оставались похожими. Жутко болели отсутствующие ноги, и он, мысленно растирая их, вспоминал, какие они были, до боли прикусывая распухший от безконечных наркозов язык.

“За что мне? — думал он долгими безсонными ночами. — Почему я? Почему не Сенька или Машка Крапива? Они и на вокзальном “дне” были изгоями и отщепенцами. Или Баркас?..” Этот безпредельничал, мог без причины ударить или отобрать последнее. Была масса других — на выбор. Наконец, были тысячи пассажиров, каждый из которых мог оступиться и угодить на его место под это треклятое железное колесо. Но случилось с ним.

Он воображал, как в последний момент цепляется за кого-то, падает на перрон и остается, а кто-то другой (или другие?) летит вниз, в зловещую мясорубку... Что ему их боль, что ему даже боль всего мира по сравнению с его собственной. Да и есть ли она вообще — эта чужая боль?..

Незаметно Сергей опять стал наполняться темной водой. Он снова погружался в черные непроглядные глубины, ища там забвения. Теперь он мог мстить всем, кто не познал, какова его боль, кто остался непричастным и малой толики выпавших ему страданий. Он возродился как судья и палач и это, за неимением другого, помогло ему выстоять в борьбе с болью. Он и свою жизнь ощущал теперь, как непрерывную войну, несправедливую по отношению к нему. А на войне как на войне...

Но кое-кто, оказывается, смотрел на его положение иначе. Однажды (это произошло, когда он лежал в хирургии областной больницы), к ним в палату пришел священник. Пригласили его к пожилому больному Валентину Федоровичу, чтобы причастить перед предстоящей операцией. Священник вошел в сопровождении медсестры и кого-то из родственников. Прежде чем поздороваться, он улыбнулся, и эта улыбка, как внезапно ворвавшийся в темную комнату луч света, ослепила всех, сделав на время все прочее незаметным. Был он седовласым и седобородым, причем седина его отличалась утонченным благообразием: ровного белого цвета без малейших вкраплений иных цветов, рождающих неблагородную пегость. Волосы мягким шелком опускались на плечи; высокая, до самого темени, залысина открывала лоб мыслителя, а широкая борода ветхозаветного пророка белоснежным потоком струилась на грудь, накладываясь легким белесым туманом на массивный протоиерейский крест. Лицо его было гладким и на вид совсем молодым, особенно таковому впечатлению способствовал живой и проникновенный взгляд голубых глаз. Все это, вместе взятое, придавало его облику неповторимое благородство. Сергей на мгновение встретился с ним глазами и, не выдержав, отвернулся к стене. Где-то в глубине зло зашипела и забурлила темная вода, будто в нее внезапно опустили раскаленную стальную наковальню.

— Здравствуйте, отцы, помогай вам Господь, — поприветствовал всех священник. — Кто-то у вас, вижу, зело заунывал, а сегодня это делать неуместно. Воскресенье сегодня — день, который по заповеди принадлежит Богу. Кто имеет самомалейшую веру, воскресает сегодня вместе с Воскресшим Господом.

Сергей чувствовал затылком, что батюшка смотрит на него. Вода трусливо выкипала, грозя оставить его, как рыбу, на сухом дне...

Священник приступил к совершению Таинств. Он читал молитвы и исповедовал Валентина Федоровича. Сергей, изо всех сил напрягая слух, пытался услышать, в каких таких грехах кается Федорыч (так его называли в палате), но говорили слишком тихо. Сергей сердился и воображал сам все мыслимые пороки, в которых будто бы тот был повинен. На черном зеркале воды, успевшей уже успокоиться, все это представало в виде живых картинок из “тайной жизни” деда Вали...

Закончилась исповедь. Валентин Федорович причастился Тела и Крови Христовых, и батюшка, поздравив его, сказал несколько напутственных слов:

— Вы, Валентин Федорович, вошли сегодня в

рассуждение временного и вечного. Оставив уныние и ропот, вы примирились с Богом и с ближними, простив всем, кто вас обидел, и поплакав о том, что сделали негодного сами. Господь очистил вас от духовной скверны грехов, и вы обновились через соединение с Самим Богом в Таинстве Святого Причащения. То, что вы выбрали — это вечное, то, от чего отказались — временное и тленное. Вы совершили великое и благое для себя дело! А теперь давайте рассудим, смогли бы вы сделать такой выбор, если бы оставались здоровым и полным сил? Едва ли. Прежде, вы видели и слышали, но не разумели. Держались вы руками изо всех сил за временное, тленное, человеческое; так бы и покинули белый свет, ничего не сделав для будущей вечной жизни. Знаете, наверное, как иные безумцы прикипают к деньгам и богатству? Они и в могилу пытаются забрать что-то от своего достатка. Некоему богачу положили в гроб и деньги, и спиртное, и сигареты, и даже способную несколько месяцев безпрерывно работать стереофоническую музыкальную систему, чтобы она привычным для него в земной жизни благозвучием утешала и теперь его бренные останки. Но, поверьте, кроме смердящей плоти, в этом повапленном гробу ничего уже нет! Бедная душа, плача и стеная, отошла на сторону далече. Боле ей не надо ничего из того, что накопила она за свой век — это уже прешло; теперь в цене иное, но того нет, как нет! Жаль, искренне жаль эту бедную душу! Ведь она получила бытие от Творца, чтобы быть сопричастной к благой вечности, чтобы вечные времена получать благодатное утешение от своего Господа и променяла все это, простите, на пшик! Вот поэтому, Валентин Федорович, должны вы быть благодарны своей болезни. Маленькую скорбь попустил вам Господь, но зато какое приготовил утешение! А если кто говорит, что не по силам, что невмоготу, что Бог несправедлив — не верьте, это неправда. Не может Милосердный и Человеколюбивый Бог дать крест и не дать сил, чтобы нести. Это закон, действительный для всех и на все времена! Мы смотрим на глубину страдания, не зная его цены. Страдание — это великая тайна бытия! Господь спас Адама через Свои страдание и смерть. Но Он страдал, чтобы тридневно Воскреснуть, мы же зачастую из временных страданий идем к вечным. Нет, и нам надо воскресать вместе с Воскресшим Господом. Лишь склонит нас страдание долу невыносимой болью и мукой, а мы, почерпнув силы у Воскресшего Спасителя, поднимаемся горе, стряхнув, как прах, рассыпавшиеся оковы страданий. Так должно нам быть, и тогда не погибнем, и тогда спасемся!

Сергей слышал все эти слова, не мог не слышать, и это терзало его хуже всякой муки. “Ложь, все ложь, — шептал он как заклинание, — если бы тебе на мое место, стал бы ты петь такие песни? Не взвыл бы, не впился бы зубами в подушку? Сейчас пересчитаешь полученные за вранье деньги и пойдешь восвояси. Пойдешь своими ногами, а я не могу! И никогда не смогу! А вечная жизнь — это твоя любимая ложь! Ты завидуешь чужому богатству и лжешь, чтобы хотя бы так насолить их обладателю и утешить свою гордость. А если бы тебе дали их богатство и власть? Что — отказался бы?.. Как бы не так! Поэтому, ты достоин смерти, лживый поп...”.

Уходя, священник остановился подле кровати Сергея и долго, как тому показалось, молча смотрел на него. Будто чего-то ждал. Сергей это чувствовал, но не обернулся. И даже когда батюшка уже ушел, он еще минут пятнадцать не поворачивал головы, продолжая вершить неправый суд в глубине темных вод.

* * *

Новый год Сергей встречал дома, впервые за последние годы. Он сидел в инвалидной коляске, придвинутой к столу, а напротив застыл на табурете отец, окончательно высохший и почерневший. Говорить было совершенно не о чем. Отец сжимал в кулаке пустую рюмку. Он только что выпил и выжидал, когда удобно будет повторить. Пустая наполовину бутылка белой, купленная на его, Сергея, инвалидную пенсию была единственным объектом его внимания. Сергей не пил, он отвык за долгое время болезни. Он просто смотрел в темноту за окном, зная, что там, невидимая сейчас, по-прежнему стоит церковь, как и в его далеко-далеко. Она стоит, а он уже не может...

Иногда по ночам ему снился один и тот же сон. Кто-то катит его в инвалидной коляске по темному коридору. Впереди пляшут пугающие всполохи огня, барабанные перепонки лопаются от чудовищных грохотов металлургического будто бы производства. Пол начинает идти под уклон, все круче и круче. Тот, за спиной, уже бежит, держась за коляску, а впереди открытые врата, словно разверзнутое нутро доменной печи. Они все ближе и ближе, а дальше — лишь море огня... или воды? Когда до падения в бездну остается миг, навстречу, прямо из пламени, вырывается поток знакомых темных вод, он подхватывает его, отрывает от коляски и невидимого за спиной сопровождающего, и куда-то несет, а Сергей, как опытный пловец, двигает руками и ногами (?). Чувствуя привычную силу темной стихии, он испытывает некоторое успокоение, но вскоре чудовищный холод пронзает все его члены, и Сергей, цепенея, ощущает, что водная толща неотвратимо превращается в лед, грозя навеки замкнуть его в мертвом холодном саркофаге...