Не хлебом единым
Шрифт:
— Ты это, дед, — промямлил он не вполне послушным языком, — конкретно выпить хочешь?
— Ну, да, — не замедлил с ответом Алексей.
— С горла будешь? — протянул толстяк наполовину опорожненную бутылку дорогого коньяка. — Не боись, всяко разно, это не заразно.
— А мне один хрен, — махнул рукой Алексей и тут же приложился на три больших глотка.
— Ты того, пореже! — забезпокоился толстяк и отобрал бутылку, потом пояснил: — Сегодня, дед, отдыхаю культурно. Денег заработал, теперь можно. Бабы надоели до смерти... Любишь баб, дед?
— Поздно мне, отлюбил свое, — отмахнулся Алексей, — не до жиру, быть бы живу.
— Сочувствую тебе, бедолага. А я так до ста лет буду
— Да нет, ни к чему это. Я вот в храм ходил сейчас на службу, — зачем-то похвастал Алексей.
— Ты чего, этот самый, повернутый? — удивился толстяк и покрутил пальцем у виска. — На кой тебе ляд? Ты что, в школе не учился? Доказано ведь, что нет никого на небе, только эта, как ее, безвоздушная пространства.
— Кем доказано? — выразил сомнение Алексей.
— Да этими, учеными, врачами, учителями, — толстяк хлебнул из бутылки, — ну и космонавтами.
— Плевал я на космонавтов, — рассердился Алексей. — И Бог есть, и сатана. Книги надо читать.
— Кого там читать, “Му-му”, что ли? — толстяк попытался припомнить что-то еще, но не сумел и просто плюнул на землю. — На кой ляд мне читать? А кто работать будет — папа Карло?
Он пьяно рассмеялся и похлопал себя по толстой свинячьей груди:
— Ну ты дал, дед! И чертики, говоришь, есть? Ну, темнота! Они же только в ужастиках по телеку. Лечись, дистрофия, разрешаю, пей, сколько влезет.
Алексей приложился и почувствовал, что коньяк, похоже, достал до самой крыши, и та начала съезжать набекрень. Он опустился на траву и прикрыл глаза.
Толстяк же, покачиваясь, сидел на скамейке и бормотал:
— Ну, дал, дед, дури, ну, отколбасил...
Он захихикал и продолжал еще, когда из дыры в земле над склепом вылез вдруг черный дядька, а за ним еще два. Они подошли и встали рядком как раз напротив. Случилось это так быстро, что он едва успел дохихикать, а потом у него отвисла челюсть, и струйка слюны потекла по подбородку, на дорогой галстук и дальше на округлый живот.
— Значит, говоришь, нет нас? — хриплым шепотом спросил один из черных. — Пойдем, голубчик, обсудим эту тему.
Толстяка, верно, разбил паралич: он сидел совершенно неподвижно, и только жабьи его глаза медленно вылезали из орбит.
Черные дядьки легко подняли его дебелое многопудовое тело и унесли в земляную дыру, откуда давеча появились.
Алексей все это как бы и видел сквозь пьяную дрему, но почему-то его внутренний самописец сработал вхолостую, ничего не вписав в сознание, и там осталось пустое место. Когда через час Алексей наконец проснулся и побрел домой, его память странным образом была девственно чистой относительно знакомства с веселым толстяком. Он ковылял по дорожке и бубнил то же, что и после выхода из храма:
— Мафия, везде мафия, достали уже...
* * *
Поздно вечером того же дня темно-синяя “Ауди-80” стремительно неслась со стороны Овсища на Завеличье. Справа быстро надвигался Петропавловский храм бывшего Сироткинского монастыря, стоящий на самом берегу реки Великой. Перед выходом на мост дорога плавно изгибалась, что, впрочем, совсем не мешало движению, и скорость никто не сбавлял. “Ауди-80” мягко вписывалась в изгиб и, не замедляя хода, легко обошла тридцать первую волжанку, прижавшись вправо. Это ее и сгубило. Накануне здесь начали ремонт и у самой обочины сняли полосу асфальтового покрытия. В эту-то неглубокую ямку в момент обгона и ухнула правым боком темно-синяя иномарка. Может быть, водитель оказался недостаточно опытным, или ему просто не повезло, или... Да кто их знает — эти “или”. Через мгновение “Ауди” с визгом тормозов бороздила жидкий кустарник на обочине, а еще
Утром следующего дня прозектор городского морга делал вскрытие изуродованного трупа некоего молодого мужчины, доставленного ночью после автокатастрофы. Глаза у погибшего были открыты, и читалось в них живо сохранившееся выражение дикой звериной тоски, перемешанной с запечатлевшим миг кончины всепоглощающим вселенским ужасом. И было это как бы последней связующей нитью между реальностями этого и будущего века, но и она вмиг оборвалась, когда протянулась рука в резиновой перчатке и опустила холодные безжизненные веки...
* * *
Через неделю примерно Алексей встретил около “Универсама” Семеновну. Прежде, иначе как за свечным ящиком, он ее не видел, и теперь едва узнал: без всех своих служебных полномочий, она стала обыкновенной маленькой безпомощной старушкой. Она, еще не узнанная им, долго прогуливалась около фруктовых прилавков, рассматривая и выбирая, так что любезные до известной степени торгаши-кавказцы начали уже на нее цыкать. А она все не решалась ничего купить, ощупывала арбузы и перебирала томаты.
— Эй, слюшай, иди, — отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, какой-то усатый ара, — нэ мешай работать людям.
Она отшатнулась, но подошла к другому прилавку. Народу в этот час было немного, и Алексей мог спокойно наблюдать за всеми торговыми перипетиями, хотя, по большому счету, он был на работе. Но у него ведь и работа такая — наблюдать. Он стоял спиной к магазинной витрине и, как искушенный рыбак, искал свою плотвичку или пескарика. В отличие от Витьки Хребта, который часами сидел с протянутой рукой, он предпочитал делать разовые набеги: высмотреть нужного человека, на ходу сочинить доверительную историю, и не ошибиться — где жалостливую, а где — по-солдатски суровую; где — осуждающую весь мир, а где безжалостно-самокритичную. Ошибиться — значило в лучшем случае ничего не получить, в худшем — заработать по шее. Но был у него уже некоторый опыт, который позволял делать минимальное количество ошибок, то есть и человека выбрать верно, и себя под нужную сурдинку подать. “Не смей, Петрович! — укорял иной раз внутренний голос, обосновавшийся за лобной костью. — Себе дороже будет!” И будет, знал Алексей, будет, если не послушает, однако лукавил, вилял и делал-таки свою работу, не переходя, все же определенных границ. Вечером же они с Витькой подводили итог соцсоревнования, как в шутку его называли: и хотя строгой статистики не существовало, но по грубым прикидкам чаще побеждал Алексей.
Так вот, он как обычно наблюдал за редким сейчас людским потоком, просеивая его сквозь свое профессиональное сито, и выделил эту маленькую суетливую старушку, для дела совершенно непригодную, но просто вызывающую некоторое сочувствие. Еще один черноголовый торговец зашипел и замахал на нее обеими руками, а какая-то местная полупьяная шмара, желая подластиться к горячим и денежным абрекам, схватила старушку за рукав и потянула прочь. “Помог бы, что ли, Петрович?” — подзуживал внутренний голос. Да ладно, отмахнулся было он, но старушка обернулась, и Алексей с удивлением ее опознал. Мать честная! Семеновна!