Не хлебом единым
Шрифт:
— Отдай!
— Что? — не понял Угрюмый. Он не заметил, что держит в руке нечто ему не принадлежащее, да и ненужное, но, поглядев, увидел и ухмыльнулся: — Ах, это? На...
Он бросил крест на землю и втер каблуком его в самую грязь.
— Забери свою железку! — осклабился он и заржал...
Не следовало бы ему так делать, лучше бы воздержаться, но не дорос он до уровня бродяг из своего же рода-племени, хорошо знающих о границах, за которые лучше не переступать: себе дороже...
— Ну, ладно, — Угрюмый удовлетворился результатом разборки, хлопнул себя по карману, в который
Алексей выковырял свой крест, отчистил и кое-как приладил на шею. Что-то там внутри него происходило, что-то неладное, вызывавшее судороги на лице, дерганье губ и невнятное бормотанье. Ко всему, опять разболелась голова. Только зря он сердился, зря выдумывал своему обидчику всяческие наказания. В некий, неведомый никому миг были даны все необходимые санкции, а вместе с этим включены особые, дающие последний отсчет, часы...
* * *
Но успокоился Алексей не скоро и ненадолго. Сначала с Витькой Хребтом они переместились в район “Маяка” и там что-то соображали. Потом Витьку унесло куда-то на хмельных парусах, и оставшийся в одиночестве Алексей некоторое время бродил у стен старой швейной фабрики, выветривая дурманные пары псковалковского продукта. Очухался вдруг голос за лобной костью и с ехидцей укорил: “Говорил ведь, доиграешься, Петрович! Доигрался...” Алексей проигнорировал, но забытая обида проснулась и завертелась-застучалась в подчерепных лабиринтах, пытаясь вырваться наружу. Алексей зашагал прямо по проспекту в сторону Кремля. Он уже решил, куда пойдет, хотя и многократно зарекался делать это по нетрезвости. На Петровской он повернул налево и вскоре вышел к городскому кладбищу номер два.
Это было старое кладбище. Здесь сохранились погребения шестнадцатого века, но наверняка были и более древние — Бог весть, сколько их напластовалось одно на другое за тысячелетие существования города. Нынешний храм выстроили в середине шестнадцатого века. Был он одноглавый, на столпах и упрощенных сводах, с двумя более поздними приделами и большим притвором. В обширное подцерковье вместился бы запас провианта для жителей целого квартала, и неизвестно, что там, под этими таинственными подвальными сводами, хранилось сейчас.
Юго-западнее храма, укрытая великанами деревьями, притаилась небольшая старинная надгробная часовня, с крытой оцинкованным железом шатровой крышей и маленькой медной луковкой вверху под венчающим все крестом. С трех сторон, где раньше находились окна, была она наглухо замурована и оштукатурена, а с западной стороны через низкий входной проем, лишенный двери, открывался вход в крохотное квадратное помещение с утрамбованным земляным полом. Свое предназначение — быть малой безалтарной церковью и служить местом молитвы об усопших — она давно не выполняла, а служила укрытием от дождя или даже местом ночлега для бездомных; ну и конечно являлась еще памятником архитектуры местного значения.
Через святые врата по мощеной
— Опять пришел, охламон. Опять хулиганить будешь! Уходи!
— Да не буду я, Семеновна. Плохо мне, беда у меня, — Алексей, стараясь произвести впечатление полнейшей трезвости, говорил медленно, растягивая слова.
Но не прошло. Семеновна была в курсе всех его хитростей и укорила, хотя уже и спокойней:
— Опять нализался, Ляксей, нет чтобы как все — тверезым придти. Горе с тобой, нет, не пущу.
Но Алексей почувствовал уже в голосе Семеновны слабину, успокаивающе махнул рукой, мол, ладно тебе, и вошел в храм.
Жар от множества свечей, запах ладана тут же обрушились на него и придавили к стене. Алексей задышал быстро и тяжело. Служилось всенощное бдение и священник на вечернем входе кадил храм. Наверху, на хорах пели “Свете тихий”*:
— Святаго, Блаженнаго, Иисусе Христе! Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний... — выводили клиросные певчие ангельскими голосами.
— Господь воцарися, в лепоту облечеся, — возгласил священник прокимен.
Алексею стало совсем тяжко. Хмель с новой силой ударил в голову. Опять его одолевали странные желания и чувства; хотелось зачем-то вмешаться в ход службы. Он изо всех сил сдерживал себя, но это было сильнее. И вдруг на весь храм раздался его голос:
— Святой отец! Святой отец! Скажите мне...
— Тише! Замолчите! Не мешайте батюшке! — зашипели на него со всех сторон. — Уходите!
Его пытались вытолкнуть из храма, но он вырвался и опять закричал:
— Батюшка! Святой отец! Где правда? Почему жить нет мочи? Объясните! Почему рвет меня на части? Куда идти, куда деваться?
Священник обернулся и в сердцах махнул на него рукой, мол, уходи. Но Алексей продолжал кричать свое, пока, наконец, собравшиеся с силами старушки не вытолкали его взашей из храма.
— Не пускайте его больше! — донеслось вслед распоряжение священника, и за ним с шумом захлопнулись церковные двери.
— Мафия, везде мафия, — пьяно бормотал Алексей и брел куда-то в самую кладбищенскую глушь.
Он протискивал свое худое тело сквозь узкие проходы меж могильных оград, перешагивал и переползал на четвереньках через кучи мусора, возраставшие здесь в глухомани погоста невесть сколько лет и оказался наконец у какого-то разрушенного склепа, перед зияющим в земле провалом. Неожиданно его кто-то окликнул:
— Эй, дед, подь сюда!
Он обернулся, готовый чуть что дать стрекача, но увидел совсем рядом вполне мирного молодого толстяка, сидевшего на скамеечке широко расставив ноги. Был тот вполне приличного вида: в костюме и при галстуке, с массивным золотым перстнем на правой руке. Бандит? — засомневался Алексей, но тут же успокоился: нет, скорее, этот самый, новый русский — и лицо без жесткого каркаса, словно мякиной набитое, и взгляд не тот. Был к тому же он до неприличия нетрезв, куда более самого Алексея.