Не могу больше
Шрифт:
Находиться в пустующих стенах было невыносимо, и, по сути, своим непослушанием и упрямством Шерлок наказывал лишь себя самого. Ему так хотелось пройтись по улицам Лондона! Вынужденное заточение по-новому открывало любовь к этому прекрасному городу. Лондон лечил его, уравновешивал, придавал силы. Это был его город. Идти без маршрута и цели, не глядя по сторонам, но зная, что рядом люди, их живое тепло, их улыбающиеся или хмурые лица, любопытные или равнодушные взгляды… Окунуться в это бурлящее море жизни, стать одной из его горько-соленых капелек — этого хотел Шерлок больше всего.
Не считая, конечно,
Видеть каждую минуту, смотреть на него с утра и до вечера, не отрывая взгляда даже на миг.
Но это желание необходимо спрятать особенно глубоко, не сомневаясь в надежности тайника. Он и так уже потерял контроль, непростительно, можно сказать, преступно расслабившись в крепких, желанных объятиях.
Нет, не в объятиях дело.
Объятие и… то, что случилось потом, от чего сердце до сих пор заходится жаром, стали той самой точкой, которую Шерлок твердо решил поставить, тем самым пудовым замком, которым он так же твердо решил запечатать своё голодное сердце, не допуская даже мысли об очередном возможном просчете.
Так надо. Иначе нельзя.
Черт возьми! Как глупо он считал минуты в надежде, что Джон не выдержит и вернется. Он же сразу всё понял: пальцы, до судороги вцепившиеся в лопатки, губы, вмиг потерявшие влагу, шершавые и горячие, как нагретый солнцем песок.
Но Джон не вернулся, и если б не Лестрейд…
Никогда ещё Шерлок не был так рад увидеть лицо инспектора - чуть утомленное, доброе. Он пил, не пьянея, с улыбкой слушал, как Грег зубоскалит, и не понимал, почему всё ещё жив со своей заклейменной ладонями Джона спиной и губами, израненными его поцелуем.
Шерлок думал тогда, что ещё секунда, и тело с мелодичным треском надломится, сложится пополам — так напряжено оно было. Какое уж тут расслабление…
А расслабился он раньше — на берегу Ла-Манша, в чудесном поселке Вэлли. Настолько расслабился, что готов был расплакаться на груди Джона Ватсона, лучшего друга, дрожа и поскуливая, признаваясь в своем безумии, в своей невозможно горькой любви, которая обрушилась на него так внезапно. Настолько готов, что едва удержался на тонкой грани между «да, да, да!» и «ни за что!»
И снова ошибка.
Внезапным было лишь осознание. А любовь… Любовь угнездилась в его душе давно, так давно, что он не помнит ни дня, ни часа, когда она пришла, по-хозяйски расположилась и затаилась, ожидая назначенного срока.
Они всегда были чем-то заняты, и всегда были вместе. Поводов копаться в себе у Шерлока не было. Вот он, Джон Ватсон: в гостиной с вечерней газетой, в кухне с кружкой несладкого кофе, в своей спальне. Спит, дышит, живет…
Всё хорошо. Всё гармонично.
Он и тогда любил Джона, очевидность этого факта отрицать сейчас не имеет смысла. Но слишком был занят, слишком. А потом его мир закружился и рассыпался в прах, восстанавливаясь теперь по крупинке, доводя до изнеможения своей новизной. Впервые в жизни Шерлок был настолько растерян. Привычное здание казалось заново выстроенным, знакомые лица приобрели чужие, настораживающие черты. Кто вы и кто я? Шерлок метался в этом потерянном мире, не зная, к чему прислониться, на что опереться, чтобы выстоять и продолжить существовать так же, как прежде: холодно и одиноко.
И ничего не получалось.
Потому
И, конечно же, именно в это невыносимо трудное для Шерлока время о себе заявила любовь.
И ударила очень больно.
Там, в ресторане, увидев рядом с Джоном симпатичную, до звона напряженную женщину, исподтишка рассматривающую его цепким недобрым взглядом, Шерлок сразу всё понял. Сердцем. Но разум яростно протестовал, не желая мириться с тем, что есть, оказывается, вещи, ему неподвластные, не вписывающиеся в четко отлаженную схему, ломающие все системы и повергающие жизнь в жуткий хаос.
Разум Шерлока самозабвенно искал другие пути, знакомые и неопасные.
Без Джона плохо… И что же в этом удивительного, если с ним было хорошо?
Неприкаянность, скука, гнетущая тишина… Так много причин для смятения!
Пустота, которую ни чем уже не заполнить… Конечно же, именно это сводит с ума, вызывая приступы самого черного, самого удушающего отчаяния!
Всё легко объяснимо, логично и в чем-то даже банально.
Но любовь распахнула глаза, потянулась игриво и томно и выдохнула прямо в сердце, едва не спалив его своим жаром: «Ну наконец-то ты меня разбудил, бездельник. Что теперь будете делать со мной, мистер Шерлок Холмс?»
Ошеломленный, сломленный узнаванием Шерлок ответил любви не сразу. Господи, как же он мучился, упрямо продолжая искать более здравый, более привычный сложившемуся мироощущению источник всего того, что скручивало его, не давая дышать и думать!
И это было самое бесполезное из всего бесполезно потраченного им времени.
«Я не знаю, что делать, — сдался он наконец. — Не знаю… Ты есть. Ты сводишь меня с ума. Но я спрячу тебя так, что даже Дьяволу не отыскать».
Любовь усмехнулась, пожав плечами: «Ну-ну…».
Привыкал он к любви тяжело.
В нем вспыхнуло всё и сразу. Столько огня выдержать было почти невозможно. С утра и до ночи этот огонь сжигал его тело и плавил разум. Впервые Шерлок по-настоящему почувствовал своё тело. Оно бесновалось в этом адском огне: требовало, умоляло, не подготовленное к такой жестокой атаке. Желания, безумные, неуёмные, страстные, одолевали его, и Шерлок изнывал под их натиском. Его ночи превратились в воспаленный бред, а дни — в жесткую ежесекундную муштру: не дать чувствам выхода, умереть, но не дать.
И ничего не получалось…
Он узнал о жене Джона Ватсона всё, что мог, вернее, всё, что захотел. Впрочем, информации было немного: родилась, росла в хорошей дружной семье, училась… Потом произошла трагедия, принесшая много довольно грязных слухов об Артуре Морстене и его загадочной гибели. Не сказать, чтобы Шерлок не придал значения факту присутствия в жизни этой женщины тайны. Но Джону её тайна ничем не грозила, и Шерлок не посчитал возможным продолжать изматывающее душу расследование. Впервые он сгорал от ревности, сходил с ума от одной только мысли, что Джон… его Джон счастлив вдали от него, и пролистывать страницы жизни той, что одарила его этим счастьем, было невмоготу. Даже если это счастье и казалось ему сомнительным.