Не могу больше
Шрифт:
…Шерлок снова задернул штору и отошел от окна. От беспорядочной круговерти снежинок рябило в глазах. Рассвет ещё не занялся, но заметно посветлевшее небо говорило о скором приближении утра.
Хватит! Сколько можно себя истязать?
И без того его жизнь превратилась в постоянную изнурительную борьбу с самим собой и собственным сердцем, в котором любовь устроилась со всеми удобствами и, как видно, уже навсегда.
Что сказала ему тогда Мэри?
«Он выбрал вас своей половинкой».
У него подкашивались ноги, и шумело в ушах.
А
Приход Мэри застал его врасплох, и только железная выдержка помогла не выдать испуга. Он до сих пор не понимает, что его так напугало, но помнит совершенно дикую мысль, что эта женщина пришла убивать. Его лицо до сих пор начинает пылать от стыда при воспоминании о паническом желании спрятаться - куда угодно, даже трусливо залезть под стол.
Но Мэри была вооружена куда надежнее.
Она говорила и плакала, просила и плакала, вела свою бездарную игру и плакала.
Плакала, плакала, плакала…
Она даже не старалась придать своей фальши хоть каплю правдоподобия — не считала нужным. Пропитала его грудь горечью, и этого было вполне достаточно, чтобы заручиться поддержкой. Поддержкой того, кого она так опасалась.
Мэри ушла, но остались её настоящие (в этом Шерлок не усомнился) слёзы, в один миг ставшие бурным потоком, не имеющим брода.
Он впервые тогда подумал, что не всё так просто с этой хрупкой маленькой женщиной — слишком мощным и разрушительным показался ему этот поток.
Но Мэри была женой Джона Ватсона, женщиной, с которой он стоял у алтаря и которой клялся в верности и любви. Шерлок понял, что она не уступит, что будет до конца сражаться за Джона, любыми способами добиваясь намеченной цели. Он не собирался начинать военные действия. Слишком дорог был ему Джон, чтобы позволить превратить его в унизительный, жалкий трофей. Шерлок уже научился жертвовать. Он многому научился. Даже любить.
До конца своих дней не забыть ему сияющего лица Джона, когда спустя час после ухода жены тот примчался на Бейкер-стрит, его воодушевленной улыбки, его радости. И его помутневших, разочарованных глаз, когда он уходил.
Шерлок едва удержался — так хотелось ему кинуться следом, обхватить руками, вжаться всем телом в старенький свитер и умолять остаться. Навсегда.
Но он не сдвинулся с места.
И затосковал смертельно.
Месяц доводящей до слёз тоски. Да, ослабевший от любви Шерлок позволял себе даже это. Скупые капли, высыхающие в тот же миг, как только он зло стирал их с лица, но от того не менее едкие и солёные. Теперь это случалось всё чаще — скопившаяся в сердце горечь искала выхода. Но легче не становилось.
Потом было примирение. Поездка в Вэлли. Вместе. Рядом. Вдвоем. Шерлок едва не помешался от счастья! Чего стоило ему сдерживать рвущийся из груди восторг. Руки так и тянулись обнять, коснуться, погладить. Хотя бы перчатку.
Всё! Экскурс в
Джим Мориарти сдержал своё обещание — выжег сердце старины Холмса.
Холодно. С выжженным сердцем жить очень холодно.
*
Шерлок долго грелся под душем.
Он не любил зиму, не любил её всюду проникающий холод, и постоянно мерз. Зная об этом, Джон всегда следил, чтобы в их гостиной было тепло. Даже теперь, появляясь на Бейкер-стрит, он автоматически направлялся к камину: проверить, всё ли в порядке, достаточно ли угля или дров, чтобы пальцы Шерлока не леденели.
После душа стало намного легче, да и тьма за окном побледнела, предвещая скорый рассвет. Но все-таки было ещё слишком рано, и Шерлок с тоской подумал, какой длинный предстоит ему день, и какой безрадостный рождественский вечер.
Известие о том, что на Рождество Джона не будет в Лондоне, поначалу Шерлока даже обрадовало: знать, что он где-то рядом, но не иметь возможности обменяться праздничным тостом, посмотреть в глаза и ещё раз сказать… пусть одним только взглядом, что значит его присутствие, как оно важно и как оно обогатило жизнь такого одиночки, как Шерлок. Нет, это слишком тяжко. Лучше уж так.
Странно, конечно, что Мэри решила отвезти его туда, где испытала первое в своей жизни настоящее горе. Но, видимо, особые причины на то у неё имелись. И в конце концов, они муж и жена, со своими планами и заботами, своими семейными планами и заботами, а Шерлок и его больная любовь совсем не вписываются в этот, может быть, и не очень счастливый, но, с общечеловеческой точки зрения, вполне гармоничный союз.
Срывающийся, дрожащий от волнения голос Джона не в счет. Его неприкрытое отчаяние, превратившее каждое слово в мольбу — прости, Шерлок, но я не могу иначе, никак не могу, — тоже не в счет.
Наверное, Джон ещё спит, прижавшись к теплому телу жены, уютно кутаясь в мягкое одеяло — одно на двоих. А может быть, он уже проснулся, потягиваясь и целуя лежащую рядом женщину в губы… или в шею… или… Куда ещё они целуют своих сладко спящих женщин, когда хотят разбудить?
Шерлоку так тошно, что он тихо стонет, больно прикусив ребро ладони, но через пару секунд перестаёт чувствовать боль — так незначительна она по сравнению с жаром в груди. Он загибается от ревности и непонятной обиды.
На что ему обижаться?
И на кого?
Всё очень логично, а кто как не сам Шерлок всегда ставил логику на первое место? Но в груди плещется кислота, и это так больно, что Шерлок готов на что угодно, лишь бы избавится от её разъедающей силы.
Новый день пугал его до озноба. Шерлок не был сентиментальным, это факт. Праздники, встречи с друзьями и близкими были скорее досадной помехой в его уплотненном графике, чем возможностью от всего отрешиться и хорошо провести вечер. Ему было вполне достаточно вечеров с Джоном, когда каждый из них был занят своими делами, не докучая многословьем и вторжением на личную территорию.