Не на месте
Шрифт:
Тут брат старший, Ена, окликает: хорэ, мол. Глядь, уж солнце высоко. А отца-то и нет. Братья смеются: а ты и не заметил, дурной? Он давно уж уехал, сказал, по делу.
Да в кабак, чего уж...
К вечеру воротился - пьяный, смурной. Назавтра снова на покос пошли, молчком тож. И других дел хватало. Так трое дён прошмыгнуло, и тут только я спохватился, что к Деду-то зайти обещал. Шепнул матери: сбегаю, мол. А она вдруг вцепилась в меня и глядит, глядит, ровно впервые видит. И молчит. Ну да с ней бывает...
Иду. Засветло еще.
Жара, сухо. Болота наши в такую пору - чисто
Ближе к дедовому-то логову места поплоше, потопче, овражистые. Зато грибницы там нетронутые - почитай, личные мои угодья...
Вдруг чую: вроде гарью несет. Выхожу, а избушки-то дедовой и нету. Одни головешки. Печка обгорелая, труба обломилась. Да красностволку старую, что рядом росла, опалило. Тянет, крючит ветки черные... И тихо так. А гарь-то уж повыветрилась, давно прогорело, дня два тому...
Стою. Гляжу. Внутри пусто, кабыть все потроха вынули да золы насыпали.
Долго стоял, уж стемнело, туман с оврага потянуло. Потом сходил, отрыл обначку свою: ножик, огниво, горшок, ложка, иголка, моток дратвы да деньги в тряпице - двадцать шесть ри. Уготовил на всякий случай. Ан такого-то не ждал.
Домой не пошел. Не хочу ничего знать. Кончено, и все. Без толку тут виниться и сердце держать не на кого. Проклятый сам в себе лихо свое носит. С собой и унесет. Авось, и заживется им вольней... Ты прости меня, мать, что неласков был, что бросаю. Да ведь ты наперед почуяла, ты всегда чуешь...
Света дожидаться не стал. Ночь месячная, и так видать. Выбрел тропкой знакомой к развилке да свернул не к хутору, а в сторону. И потопал.
***
На дорогу не совался - чтоб и не видали, чтоб как в воду канул. Шел лесом, рвал ягоду, ел на ходу, да только пуще брюхо растравлял. Так и день пролетел. К вечеру нашел местечко посуше, устроился, костерок сложил. Грибы, что по дороге набрал, приварил. Перекусил, помолился, поспал маленько и дальше двинул. Идется и ладно, главное, не думать ни о чем.
Лес тут уж ненашенский, да дрянной, недобрый. Тропки обрываются, бурелом, сплошь выворотни торчат, и тягучкой несет, болотом гиблым... Надо выходить. Принюхался: дым вроде. Откуда? Ага, вон прогал. Прошел кругом деревни по стежке, через вырубку, через поля и вышел на большак незнакомый.
По ту сторону - жаровника заросли, а вдалеке, на горушке - виноградники. Эх, слазить бы, щипнуть... Отец-то всегда о винограднике своем мечтал...
Так. Ну, куда?
Вправо глянул, влево. Солнце над самой дорогой висит, пыль золотит. Чего ж еще? Пойду за солнцем. Чуть прошел - шум сзади. Телега. Лошадь взрыкивает, норовистая. Сховался в кусты от греха. Проехали. Только вылез - еще телега. Веселые едут, нарядные. Поди, в город, на ярмарку...
А хоть бы и в город. Пусть так.
Дорога все вверх да вверх забирает, а мне лёгко, ноги сами несут. Знать, правильно. Путь зовет,
Затемно уж перевалил через верхушку холма, и открылся вид на город. Красиво. По леву руку - горы дугой, и в них, как в чашке, низина, вся огнями обсыпанная. Песни, смех. Ветер дым доносит и запахи такие - только слюни глотай.
И другим еще пахнет: соленым, свежим, не с чем и сравнить... Вот, значит, оно какое - море. Так-то не видать, одна дымка по окоему, да вона и маяк, а огоньки те малые - это на кораблях. Завтра беспременно погляжу. Дед сказывал, корабли громадные бывают, на одних веслах до сотни человек сидит...
Так. На ночевку устраиваться надо, пока хоть что-то видать. С большака в сторону, по тропке каменистой. Вон ложбинка за куском скалы. Туда.
Улегся. Поесть бы, ан нечего. Побегов только гнутолистовых надрал, да они только весной хороши, а сейчас уж жесткие... Жуй, ничо. На огни вот гляди. Хвалу вечернюю опять пропустил, нехорошо. Ну, да ладно... Гляди. Красота ведь. Город. Море. Мир большой. И иди по нем куда хошь, никто не держит...
Тут как потянуло вдруг за душу - бежать, туда, вниз. Путь зовет. Сталбыть, есть он, хоть и Проклятьем порченный, хоть какой. Есть. Зовет...
день седьмой
Тау Бесогон
Утром я разглядел подарок во всей красе. Приоткрытый нежный ротик. Распушившиеся косы отливают медом. Мелковата, конечно, но коленочки уже кругленькие, вполне бабские.
Я ювелирными движеньями стянул с нее полосатую юбку. И ляжечки ничего. Дальше удобного обзора не было. Принюхался. М-да, вполне себе. Развязал шнурок на сорочке, распустил горловину. Медь оставила на коже голубоватый ореол. Грудки так себе, символические. Ключицы выпирают, ребра. Из голодного края что ли?
Она была такая тихая и так сладко пахла со сна. Только дыхание отдавало чем-то не тем, нездоровым... Тут еще мутноватые глазки раскрылись, хлопнули, стрельнули туда-сюда и превратились в два шила. Девчонка мигом свернулась, как ящерица-вертушка и попыталась меня лягнуть, но я был к этому готов.
– Тш-ш! Спокойно. Я ничего пока что не делаю.
Она лязгнула зубами, но веруанская выучка и тут не подвела.
– На, погрызи, раз невтерпеж, - я сунул ей задубелое ребро ладони, а сам приобнял ее, мягко коснулся губами виска, щечки, ушка.
– Ты меня не бойся, детка. Мы могли бы славно поладить.
Она выплюнула помеху и сказала сипло:
– Ты, кобелюга вшивый, наперед не радуйся. Я на тебе не одну метину поставлю, - и оскалилась, только что не зарычала.
Твою ж собачью Праматерь... Я навскидку мог придумать с дюжину вполне удобных положений, из которых она не могла бы меня цапнуть, но... зачем? К тому же не мешало сперва отлить, да и перекусить чего-нибудь, пока Учитель не приперся по мою душу.
Я отстранился. Девчонка тут же шарахнулась с кровати. При этом ее здорово качнуло. Как, бишь, ее звать-то? Трескучее такое имя... Ёттаре. Видимо, от "ёттарвере" - "белка". Белочка, зубок востер.