Не оглядывайся, старик (Сказания старого Мохнета)
Шрифт:
Я рассмеялся. Гюллю, хохотушка от природы, тоже залилась смехом.
– Чего ржешь, кобыла?!
– набросилась на нее бабушка.
– Мальчик смеется, так он дитя, а тебя кто щекочет?!
Гюллю притихла и, посмеиваясь исподтишка, стала искать мундштук. Нашла.
Бабушка свернула папиросу, закурила...
– Не хочешь есть, отправляйся домой, - она не глядела на меня. Каждый хвостатый суннит будет тут мне капризничать!...
– Ханум!
– Гюллю ласково взглянула на меня.
– Он же хороший мальчик. И нет у него никакого хвоста. Какой может
Я молча подсел к скатерти, раскинутой на топчане в коридоре. Гюллю принесла казан с долмой. Бабушка положила себе и мне в тарелки.
– Забери остальное, - сказала она.
– Сама поешь и Ширхана накорми.
Гюллю забрала казан. Бабушка полила мне долму катыком с растертым в нем чесноком.
– Прочти молитву и ешь!
Я почему-то всегда стеснялся вслух повторять молитвы, которые читала бабушка, я твердил их про себя, не понимая смысла. А бабушка утверждала, что стоит произнести "Бисмиллах!" - "С богом!", как разбегаются все джинны.
Я торопливо поел, вскочил и побежал в комнату, где жил Ширхан. Он сидел на войлоке и ел долму.
– Пей. Вода свежая.
– Гюллю поставила перед ним воду в медном кувшине. И сказала, указывая на тарелку.
– Хочешь еще? Там осталось.
– Хватит, - ответил Ширхан как-то особенно мягко, - са ма поешь.
Гюллю поглядела на него пристально, печально - я впервые видел у хохотушки Гюллю такие глаза, - глубоко вздохнула и молча ушла.
– Правда, она хорошая?
– спросил я, когда Ширхан кончил есть.
– Это как?
– Ширхан удивленно взглянул на меня.
– Тебя очень любит.
– Почему любит? Как? Это что - ханум сказала?
– Нет... Она вообще хорошая, Гюллю... Только вот руки мылом пахнут!
– Что делать, братик?
– Ширхан улыбнулся.
– Она же прислуга. Духи, как у твоей мамы, ей не положены,
Мне почему-то опять стало неловко, я нахмурился.
– А хорошо, если бы все были богатые, правда?
– спросил я, помолчав.
– Пока есть падишахи, не могут все быть богатыми, - со вздохом сказал Ширхан.
– А почему?
– Да потому, что падишах только богачей привечает: ханов, беков, а из простого народа кровь сосет!
– Зачем?
– снова изумился я.
– Что ему сделал простой народ?
– Ничего он ему плохого не сделал, все плохое только от падишахов.
– И помолчав, добавил, словно бы говоря сам с собой:
– Вот русские сбросили своего с трона, придет день, и наш дождется. Скинут с трона иранского шаха, мы тогда отомстим за себя!
– Кому?
– Кто нас обездолил. Рабами сделал! С родной земли выгнал!... Ладно, братик, мал ты еще, не поймешь.
– Ширхан встал.
– Жара спала, пойти деревья полить...
Он стал поливать деревья, лопатой отводя от пересекающего сад арыка небольшие ручейки к деревьям. Я смотрел, как сухая земля всасывает воду, думал о том, как сосут кровь у народа падишахи, и они представлялись мне похожими па пиявок, которых прикладывают больным, чтоб отсосать лишнюю кровь, - я видел раз,
– Наверное, ваш падишах очень плохой.
– Эх, братик, - ответил он мне, не переставая орудовать лопатой, будь проклята и белая змея, и черная! Все они сукины дети!
Это мне уже не понравилось - так говорить обо всех шахах!... Задумчиво похлопывая прутиком по высокой траве, я пошел к бабушке Фатьме.
– Нашел у человека слабое место и пользуется...
– бормотала она, уставясь в одну точку.
– Все вытянуть готов... Все, что тот ни добудет...! Совести ни на грош...
Я постоял, послушал. Я знал, что бабушка ругает дядю, Аи-ваза...
– А падишах у людей кровь сосет, - заявил вдруг я.
– А ты говорила, падишах самому аллаху друг. Какой же он друг, если кровь человеческую сосет?!
– Это ты откуда же взял?!
– Бабушка изумленно воззрилась на меня.
– Ширхан сказал. Все падишахи - сукины дети!
– Ничего себе!
– Бабушка хлопнула себя по коленям. И словно обращаясь не ко мне, а к кому-то третьему, находящемуся в комнате, сердито сказала: Правду говорится, не жди от сироты кротости! Эй, парень!
– крикнула она в сад.
Ширхан подошел.
– Занимайся своим делом, а ребенку голову не забивай! Что там у тебя за вражда с падишахами?
Ширхан не ответил, взглянул на меня и чуть усмехнулся, но от этой едва заметной усмешки мне стало не по себе. И чувствуя, что опять я виноват, я выкрикнул плачущим голосом:
– Ширхан правильно говорит! Скинули русские своего падишаха Николая! Значит, было за что!
Тут ко мне подошла дедушкина легавая по кличке Гумаш, ласково повиляла хвостом, обнюхала мою рубашку, руки, и я сразу забыл свою вину. Но Гюллю, снимавшая с веревки белье, наклонилась и чуть слышно сказала:
– Нехорошо быть доносчиком.
И опять меня охватил стыд и я не знал, что ответить. А Ширхан с той поры уже не вступал со мной в разговоры, коротко отвечал: "да", "нет", и мне было горько, и я все раздумывал то бы такое сделать, чтобы вернуть доверие Ширхана. Но он даже не называл меня больше "братик", а если нужно было позвать, окликал по имени.
... Когда мы оставались вдвоем, бабушка по большей части беседовала сама с собой, и почти всегда об одном и том же: как дядя Айваз обирает дедушку Байрама, какая у него плохая жена, а еще о моем отце и о его матери с потрескавшимися пятками. И мне постоянно казалось, что бабушка к кому-то взывает, обращается к кому-то, видит кого-то перед собой. В тот вечер, заметив, что она опять бормочет свое, уставившись в одну точку, я спросил: