Не прикасайся ко мне
Шрифт:
Философ говорил с воодушевлением, его глаза сверкали.
— Однако ростки нового еще слабы; если все ополчатся на прогресс, который так дорого нам обходится, их смогут задушить, — с сомнением заметил дон Филипо.
— Задушить?.. Кто же их задушит? Разве человек, этот жалкий пигмей, способен задушить прогресс — мощное дитя времени и мирового развития? Разве когда-нибудь это ему удавалось? Догма, эшафот и костер, стараясь остановить прогресс, лишь ускоряют его. «Е риг si muove» [165] — сказал Галилей, когда доминиканцы вынуждали его объявить, что земля не движется. То же можно сказать и о прогрессе человечества. Да, будет сломлена воля многих людей, многие падут жертвой, но это неважно: прогресс не остановишь, и на крови павших поднимутся новые, мощные всходы. Смотрите! Даже пресса, как ни тщится она
165
А все-таки она движется (итал.).
— По-вашему, иезуиты идут в ногу с прогрессом? — удивленно спросил дон Филипо. — Тогда почему на них нападают в Европе?
— Я вам отвечу словами одного старого схоласта, — ответил философ, снова опустившись на подушку. Лицо его приняло насмешливое выражение. — С прогрессом можно идти тремя способами: впереди него, рядом и сзади. Первые ведут, вторые дают себя вести, третьих тащат насильно, — к ним-то и принадлежат иезуиты. Они предпочли бы указывать направление прогрессу, однако они понимают его мощь и разнообразие его тенденций, а потому капитулируют перед ним. Они согласны следовать сзади, лишь бы не быть раздавленными и не застрять на полпути во мраке. А мы, на Филиппинах, отстали по крайней мере на три века от колесницы прогресса: мы едва выходим из средневековья. Поэтому иезуиты, которые для Европы являются прошлым, у нас знаменуют прогресс. Филиппины обязаны им введением начатков просвещения, изучением естественных наук — этой души девятнадцатого века, так же как обязаны доминиканцам схоластикой, наукой уже мертвой, несмотря на усилия папы Льва Тринадцатого: никакой папа не воскресит того, что осуждено общественным мнением… Но о чем мы говорили? — спросил старик, меняя тон. — А, о современном положении Филиппин… Да, теперь у нас начинается эпоха борьбы, точнее, у вас: наше поколение близится к закату, мы уходим. Борьба идет между прошлым, которое с проклятиями цепляется за шатающийся феодальный замок, и будущим, триумфальная песнь которого, несущая добрые вести из других стран, слышится вдали, в сиянии занимающейся зари… Кто же падет и будет погребен под обломками?
Старик замолчал и, видя, что дон Филипо задумчиво смотрит на него, прибавил, улыбнувшись:
— Я, кажется, догадываюсь, о чем вы думаете.
— Правда?
— Вы думаете, что я вполне могу ошибаться, — сказал он, печально улыбаясь. — У меня сегодня лихорадка, да и кто из нас непогрешим. «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо», — сказал Теренций [166] . Но если порой разрешаешь себе помечтать, почему не предаться приятным мечтам в последние часы жизни? К тому же я всегда жил только мечтами! Вы правы, это мечты! Наши юноши думают лишь о любовных интрижках и развлечениях, они тратят больше времени и трудов на то, чтобы обмануть и обесчестить девушку, чем на то, чтобы позаботиться о благе родины. Наши женщины отдают все помыслы дому господню и святому семейству, забывая о своем доме и о своем семействе. Наши мужчины деятельны только в разврате и отважны в грязных похождениях. Дети начинают жизнь среди мрака и рутины; юноши в расцвете сил не имеют никаких идеалов, а люди зрелого возраста ни к чему не способны, разве что своим примером разлагать юношество… Я рад, что умираю… «Claudite jam rivos, pueri…» [167]
166
Цитата из пьесы «Самоистязатель» знаменитого римского комедиографа Теренция (194–159 гг. до н. э.).
167
Последний стих эклоги Виргилия: «Остановите воду, дети, (поля уже утолили жажду)». Здесь в смысле: «Довольно, хватит…»
— Дать вам какое-нибудь лекарство? — спросил дон Филипо, чтобы переменить тему разговора, который опечалил больного.
— Умирающим не нужны лекарства, они нужны вам, остающимся. Скажите
Поговорив еще несколько минут с больным, дон Филипо, мрачный и задумчивый, покинул его дом.
LIV. Заговор
Quidquid latet, adparebit, hil inultum remanebit [168]
168
«Все, что было сокрыто, станет явным, ничто не останется безнаказанным» (лат.). Из текста католической заупокойной мессы.
Церковный колокол возвестил о вечерней службе. Все остановились, бросили свои дела и обнажили головы: землепашец, возвращавшийся верхом с поля, оборвал песню, которую пел в такт размеренной поступи буйвола, и зашептал молитву; женщины стали осенять себя крестным знамением посреди улицы и быстро зашевелили губами, дабы никто не усомнился в их благочестии; мужчина перестал гладить петуха и забормотал «ангелюс» [169] , чтобы судьба была к нему милостива. В домах молились во весь голос… Все шумы стихли, их заглушила «Аве Мария».
169
«Ангелюс» — относящаяся к «таинству пресуществления» католическая молитва «Angelus» (лат.), соответствующая православной «Ныне силы небесные». Так же называется колокол, обязательно звонящий во время молитвы.
К возмущению многих старух, сам священник поспешно шел по улице в шляпе и — что совсем уж возмутительно! — направлялся к дому альфереса. Усердные богомолки хотели было дать губам передышку и приложиться к руке отца Сальви, но он не обратил на них внимания; сегодня ему не доставляло никакого удовольствия совать свою костлявую руку под христианский нос, чтобы потом позволить ей соскользнуть ненароком (как замечала донья Консоласьон) на грудь хорошенькой девушки, наклонившейся испросить благословения. Видно, какое-нибудь важное дело заставило его забыть о собственных интересах и интересах церкви!
Действительно, в большой спешке поднялся он по лестнице и постучал в дверь к альфересу, который вышел с нахмуренными бровями в сопровождении своей мрачно ухмылявшейся половины.
— А, отец настоятель, я как раз собирался сейчас к вам; этот ваш рогоносец…
— У меня дело чрезвычайной важности…
— Я не позволю позорить мой дом… Я пущу ему пулю в лоб, если он вернется!
— Если вы сами доживете до завтрашнего дня! — проговорил священник, с трудом переводя дыхание, и направился в зал.
— Что? Вы думаете, этот сопляк меня убьет? От одного моего пинка он полетит вверх тормашками!
Отец Сальви попятился и невольно взглянул на ноги альфереса.
— Вы о ком говорите? — спросил он, вздрогнув.
— О ком же, как не об этом дуралее, который предложил мне стреляться на пистолетах в ста шагах?
— А! — облегченно вздохнул священник и добавил: — Я пришел поговорить с вами по весьма срочному делу.
— Какие там еще дела! Хватит мне тех двух мальчишек!
Если бы свет масляной лампы был поярче, а стекло на ней не так грязно, альферес заметил бы, как побледнело лицо священника.
— Сейчас речь идет о жизни или смерти всех нас! — вполголоса ответил отец Сальви.
— Смерти? — бледнея, повторил альферес. — Разве этот юнец так метко стреляет?..
— Я не о нем говорю.
— А о ком же?
Монах кивнул на дверь, и альферес захлопнул ее своим привычным способом — ударом ноги. Альферес считал, что руки — излишняя принадлежность тела, и, по-видимому, ничего не потерял бы, перестав быть двуруким. Из-за двери донеслось громкое проклятье и шум.
— Скотина! Ты мне лоб расшиб! — вскричала супруга альфереса.
— А теперь выкладывайте! — сказал спокойно хозяин дома отцу Сальви.
Тот молча поглядел на него, затем спросил гнусавым и монотонным голосом проповедника:
— Вы видели, как я спешил к вам?
— Черт побери! Я думал, вас понос прохватил!
— Да, — сказал священник, не обращая внимания на грубость альфереса, — когда я настолько забываю о своем сане, значит, на то есть серьезные причины.
— Ну и что дальше? — спросил альферес, топнув ногой.
— Спокойствие!
— Тогда чего же вы так бежали?