Не родит сокола сова (Сборник)
Шрифт:
Гнать к поскотине корову не заставили, да уж и поздновато было, а почему ее оставили на день в стайке, Ванюшка не стал гадать, и, пока все же не вспомнили о Майке, хотел было исподтишка улизнуть со двора, но тетя Малина перехватила и усадила за стол. Положила на тарелку разогретые котлеты и, прежде чем Ванюшка ковырнул их, повязала ему на грудь беленький рушничок. У матери рот сам по себе отпахнулся от такого дивья, а Ванюшка, которому молодуха всучила в одну руку вилку, в другую нож-столовик, глупо косился то на подвязанный на шее утиральник, то на столовик, не зная, что теперь нужно делать.
— Ножом разрезай, — пояснила молодуха, — и бери вилкой, не торопись, никто тебя не погоняет,
— Ешь получше, а то потом недосуг будет тебя раскармливать, ежели гости нагрянут, — мать ворчливо и пристально следила, чтоб не валил на брюки. — На колени ему надо было тряпку кинуть… заместо ошейника. Такой, прости Господи, неряха, мигом все увозит.
Но вот накормили парнишонку и отпустили с Богом. Сразу стесняясь выходить на люди, долго и нерешительно мялся возле палисада, а когда ноги приустали, посидел на лавочке, при этом, садясь, ловко, как подсмотрел у Алексея, пальцами поддернул брюки вверх, хотя зачем и для чего это нужно, еще не ведал. Обвыкнув в ломкой, хрустящей одежонке, переволновавшись, тихо пошел вдоль улицы, на всякий случай все же прижимаясь к заплотам и палисадам.
Часть седьмая
1
Ни в улице, ни в одном из дворов ребят не приметил – палящее солнце разметало братву по теням и прохладам да загнало в озеро. Лишь дед Шлыков, Киря, посиживал на лавочке, без устали помахивая скрюченной кистью правой руки. Иногда прижимал ее к груди левой рукой, потом забывал, ослаблял, и кисть вырывалась, опять ходила ходуном, шоркая по черной сатиновой рубахе, подпертой выступающей костистой грудью. Люди судачили и в местной газетке писали, будто дед Киря известный на всю округу партизан, воевал в забайкальских лесах и степях против семеновцев и каппелевцев и под Читой его шибко контузило. Вот с тех пор, баяли, рука у деда и трясется, и с головой, дескать, не ладно стало — чудил старик. Но может быть, и ни причем тут война, по ветхости лет многие старики чудят и трясутся, а деду Кире уже шел девятый десяток, да и бывалые мужики и бабы поминали: дескать, и смолоду был чудило добрый.
Дед Киря знобко тряс сведенной кистью руки, – не то от партизанской контузии, не то зяб даже в июльский зной, – но дымными январскими морозами купался в рыбачьих иорданях либо в полынье, дивя прибрежный народ вещим здоровьем, а суеверных пугая, – уж не снюхался ли старче с окаянным озёрником, что при солнышке дрыхнет в удонных травах-щелковниках, зарывшись в ил и тину, а после заката, обрядившись в зеленую кугу, кряхтя, выбирается на лед, и, приладив козырьком перепончатую лапу, прижмурив слезящиеся, древние очи, скрадывает деревню, поджидает: может, какой хмельной ухарь, запрягши халюного коня, порысит впотьмах через озеро да махом в полынью и залетит, – угодит к нему, водянушке, на вечный постой.
Поначалу даже соседи не ведали о стариковской причуде, – купался он ни свет, ни заря, когда еще лукавые в кулачки не били, но – как смехом поминал отец Алексею с молодухой, а Ванюшка подслушал, – однажды, на Крещенъе Господне, прибрежный люд своими глазами зрел дедово купание. О ту пору рыбзаводская бригада наводила под сосновским берегом, и когда рыбаки вершили первую тонь и вытягивали невод, где в сочно зеленом шелковнике и сизой тине бушевали красноперые окуни и щуки-зубатки, когда подле рыбаков уже суетились с кулями и хольшовыми сидорками сосновоозёрские мужики и бабы с ребятней, – вот тогда-то все и узрели деда.
Старик подковылял к широкой иордани, через кою рыбаки накануне вечером тянули невод и которая теперь зеленовато посвечивала тоненьким ледком, раздолбил
Не успел рыбаки сообразить: то ли переть деда из иордани за бороду, словно репу из грядки, то ли уж пусть пропадает, раз выжил из ума, как старик, поплескавшись, чисто селезень, вылез на лед в чем мать родила, выказывая деревне съеженный от студеной воды, старческий срам. Молодые рыбаки по-жеребячьи заржали, степенные мужики, сплюнув, отвернулись, а бабы, вначале перепугавшись, тут же в высрамили бесстыжего деда. А тот протерся докрасна ходшовой мешковиной, мало-мало оболокнулся и, прихватив пешню с лопатой, под свист и гиканье ребятишек побежал к берегу мелкой трусцой… Вот тебе и, безбожник, красный партизан, – Крещение Господне справил!
Так он ежезимно купался на Богоявление, иногда сопровождаемый своим дружком Ванюшкой, и никакая холера его не брала. Парнишка, впервые увидев дедово Водосвясвятие, так поразился, что нарисовал картинку и подарил ее деду Кире, чем до слез растрогал того. Малый и сам, раздухарившись, сунулся было в иордань, но духу не хватило, да и старик отсоветовал
Сейчас дед Киря грел на июньском солнышке трухлявые кости, и по бороде его, ковыльной, прибитой инеем, как в прозрачном редколесье, блудили мухи, шатался слабый ветерок, прилетающий из степи либо с озера.
Солнце било прямо в лицо, но дед не отворачивался от светила, а как сидел, укрыв глаза тонкими, прозрачными веками в синих прожилочках, так и продолжал сидеть. Старый партизан посиживал на лавочке, словно часовой на весь недожитый век оставленный здесь в карауле, намертво пристыв к вышорканной плахе костистым задом; и следил былой вояка иногда напару с Ванюшкой, как текло время и круто менялась жизнь, за которую получил контузию, за праведность которой столь полегло русского народа, что и считать боязно, — хоть бы уж оправдалась кровушка, искупилось братоубийство нынешней жалостью, покаянною любовью; жизнь текла, налаживалась, хотя, как и прежде, одни люди умирали, другие нарождались, третьи старились на его глазах или мудро добрея, или жесточась и скупея, или попивая горькую, поскольку ни помудреть, ни окунуться в злобную и корыстную суету не смогли, не сумели. Случалось к нему на лавочку выползала и обезножевшая разбухшая, тяжело страдающая от водянки бабка Шлычиха, в любую пору глухо повязанная черным полушалком, и тогда они, две глухие тетери, переговариваясь, громко кричали друг другу на ухо, и слушала вся улица.
2
Не встретив соседских ребятишек, Ванюшка для начала подвернул к деду Кире, подвернул привычно, поскольку частенько посиживали они рядком, говорили ладком, обсуждая хоть мало-мальское шевеление жизни на улице: конюх ли рыбзаводской Кузьма прогонит лошадей на водопой — старый и малый порядятся: перегонит ли конь «легковушку»; пройдет ли Ванюшкин отец с рыбалки — погадают, в каком краю озера нынче рыба тянет. Случалось, заспорят и горячатся оба, а дед — все ж геройский партизан, — не сдерживаясь, попробует достать краснобаевского отхона осиновым батожком, вечно и наготове стоящим между ног, но пока собирается, Ванюшка успеет отбежать и спорит издали. Дед Киря натянет на самые глаза линяло-зеленую, суконную фуражку, громко сплюнет: