Не родит сокола сова (Сборник)
Шрифт:
— Охальник, чирей тебе на язык! — не то осерчало, не то с веселым удивлением выговорил старик вслед отцу и пожаловался Ванюшке. — Ишь чо выговариват отец твой, да как бы поперед меня не угодил в мохово — больно уж горячий, одно слово халун… Как смолоду бодяжником слыл — всякие срамные бодяги заливал, так и остался. Да бодяжник бодяжнику тож, паря, неровня: один для потехи баит, чтоб зубы помыть, другой, глядишь, тоску-скуку разгонит, на ум наставит, а твой папаша только галиться и может. Ишь ты, и Калистрата-покойничка приплел, домом попрекнул. Мне его совецка власть дала, как партизан я, и всяких каппелей бил… Ишо спасибо бы сказал, что вместе с отцом, упокойным Калистратом, на выселки не угодил. А ить и сам заделся партейным, тоже мужиков кулачил напару с Самуилкой, отцом Исайкиным. Родня ваша теперь. Молодуха-то внучкой
Отворчав, дед снова вернулся к Ванюшкиным обновкам, теперь уже перебрался на беленькую рубашонку с короткими рукавчиками, погладил ее бурыми, похожими на узловатые, высохшие корни, мелко дрожащими пальцами и поцокал языком.
— Папаня твой в парнях тоже был горазд подчепуриться. Такую сбрую на себя наденет, дак куда с добром. Идет, бывалочи, по улице, под мышкой гармонь, штаны на ём багрецовы, из плиса, до самых пят, аж сапог не видать, — чисто приискатель с золотым песком в загашнике. Норки, бывалочи, задерет, на людей не смотрит. А до девок-то ши-ибко был зарный…
Дед по ветхости ума забывал, с кем толкует, с кем разводит такие долгие оладьи, но был рад и такому слушателю, потому что другого, постарше Ванюшки, дедовы говоря мигом бы притомили. Ванюшка же слушал охотно, воображая ранешнюю жизнь мудреной сказкой и волнуясь, замирая счастливо, когда речь заходила о их, краснобаевской родове, о деде Калистрате, коим гордился, несмотря на то, что того считали кулаком. А уж когда ответно заговаривал сам Ванюшка, тут уж дед Киря не мог его переслушать. Но старику было легче, потому что иногда, как вызнал парнишка, тот спал с открытыми глазами и даже кивал на всякий случай головой. Злясь на деда, когда тот лишь притворялся, что слушает, на самом же деле дрыхнет, Ванюшка придумал хитрую уловку, стал нет-нет да и теребить старика: «Деда, ну, ты слушаешь или нет?.. О чем я тебе рассказывал?..» «Ты, паря, шибко хлестко баишь, ничо не понять…» — оправдывался старик, невинно хлопая веками, которые тяжелели и сами собой заволакивали глаза.
— Да-а, Ванюха—свиное ухо, родова у вас знатна была — хозяева. В кого уж ты пойдешь, Бог знат. Ежли в деда, в Калистрата, толк будет. Помню, он отцу твоему говорил: толк-то, говорит, есть, да не втолкан весь. Я ить парнишкой поломал на его спину, на дедушку твоева Калистрата, Царство ему Небесно, — если старик напрочь забывал недавнее, то прошлое, покрытое сумраком лет, зрел как на ладони, при белом сиянье месяца.— Как на рыбалку, на покос ли, иди, Киря, подсобляй, потом сочтемся. А там, как говорят, горбатился семь лет, выслужил семь реп и тех нет. Кормил, правда, от пуза, тут уж грешить неча. Нуждишка, она, паря, шибко не спрашиват, ись хочешь — иди, спину гни. А я ж без тятьки рос — присевом считался, матка меня в меже нашла. Худо мне было, присеву-то, голоса на сходе не давали, земли тоже. Да и к делу некому было привадить. От земли отбился, ни кола, ни двора, так по чужим людям и жил…
— А дедушка добрый был или злой? – поинтересовался дотошный внучек.
— Дед твой, приходским батюшкой нареченный Калистратом, — значит, добрый воин, – не злой был, но шибко сердитый. Петру, хоть и хитрый рос, тоже, бывалочи, на орехи влетало. Женатый уж был, а чуть отцу поперечит, Калистрат долго не чикается, тут же бичом поперек спины вытянет, и слова не скажи. И мне влетало, хошь и в батраках ходил… Я ить его, паря, спалить хотел. Да… Тут у нас о досельну пору поселенцы жили — посельга беспутая, вроде, политически… но вот, одна посельга и надоумила меня, дурака набитого… — старик замолчал, чем-то смутившись, чего-то застыдившись в том, самом дальнем прошлом, и тут же увел разговор в в другое руслице. — А жили-то ваши крепко, тут и говорить нечего. И пашеничку сеяли, и скота полом держали, а рыбу соленую дед так бочками и фукал в город. Тут же кругом все его амбары стояли. Где Семкины теперичи живут, там тоже амбар был, вроде как под рыбу. Бывалочи, мимо не пройти, не проехать— одна вонета. В жару, бывало, и квасил рыбку упокойный Калистрат. Вдругорядь пожадничает, нахапает, девки пластать не поспевают, — вот она и квасилась. А муха-то кругом – Царица Небесна – тучами стоит. Да муха-то ядреная, зленная, супротив колхозной собака собакой, – одно слово, кулацкая муха. Бывало, кэ-эк цапнет!.. – и рог на лбу…
— А дедушка мой ловко рыбу ловил?
— Ой, рыбак
— А окуни крупные были? Вот такие или помене? – Ванюшка развел руки на полный отмах.
— Хрушкой шел окунь, — такие, паря, хармаки да капустины кила на два… Нонче-то одне пышкены в озере остались — с палец, жуй да плюй. А в досельно-то время одного окуня-хармака выворотишь, дак он, паря, в ведро не влазит. Семьей на могли осилить, уесть, гостей на подмогу звали. Во, какие окуня в озере шныряли… Теперичи, поглядишь, мелочь пузатую ловят… Да-а, дед у тебя, Ванюха, удалый был, чо и говорить. Маленько кулак, конечно, но опять же и хозяин. Зря его, однако, поприжали — своим горбом добро нажил. Он и работников, по правде сказать, из милости брал, когда просились шибко. Почо ему работники, когда своих девок да ребят семнадцать?.. Как его подкулачили, он опосля долго и не зажился. Похворал, похворал маленько, и Царство Небесно… Тогда же в сельсовет план отпускали по кулакам. Присидатель хоть лоб расшиби, а в деревне пятнадцать кулаков выяви… Пришли было и моева тестя кулачить — в Погромке жил — а у тестя в дому тока курочьи титьки да собачьи рога, больше никакой холеры. Ему же опосля еще и семенно зерно давали… А отцу твоему, паря, ой, далеко до деда. Покойничек, помню, так прямо и говорил: мелко, грит, Петруха, плаваш, вся тёрка наголе. Уросишь много, крутишь-вертишь, все обманом норовишь взять, да только, как бают: не ставь кулему на Ерему, сам попадешь. Вот как, Ванюха — свиное ухо.
Дед Киря бормотал и бормотал, забывая о слушателе, собирая все, что отрывистыми видениями само по себе наплывало в память, но Ванюшка уже перестал слушать, нетерпеливо оглядываясь по сторонам. Не для того же он наряжался в обновы, чтобы сидеть с дедом, лясы точить, слушать побаски, которые век не переслушать. Но лишь соскользнул парнишка с лавки, вышел на дорогу, как его тут же окликнула со своего двора бабушка Будаиха и, облокотясь на прясло изгороди, стала выспрашивать про молодых, про близкую свадьбу, перед тем, конечно, на все лады похвалив Ванюшкины обновы. Торопливо и неохотно ответив старухе на ее вопросы, Ванюшка чуть не бегом кинулся к озеру — там, конечно, в такую жару паслись соседские ребята.
4
А через малое время с ревом прибежал обратно, весь до нитки промокший. Следом за ним едва поспевал Базырка Будаев.
Ничего бы, может, и не вышло на берегу озера, узнай ребятишки, а перво-наперво Маркен Шлыков, который так ловко выкупал Ванюшку — обновил справу, да еще поднес ему смачную оплеуху, — узнай они, вернее, разбери в миражной дымке, что совсем неподалеку от них затягивают бродник, добывают рыбу отец Ванюшки и брат Алексей, а с ними и Маркенов отец, Хитрый Митрий. Но солнце било прямо в лицо загорающим ребятишкам, а рыбаки как бы растворялись в его дымном, стоячем свете. Может быть, Маркен и не отважился бы нападать на Ванюшку, побоялся Алексея, третьего дня вроде смехом нащелкавшего ему по ушам.
Пробежав до самого дома, возле калитки Ванюшка сбавил ход, потом, уже взявшись за железное кольцо, и вовсе задумчиво остановился, пока припрятав в себе плач, только безголосо передергиваясь всем мокрым телом. Представив, какой мать поднимет крик, как начнет злобно охлестывать полотенцем, увидев мокрые, извоженные в глине брюки, Ванюшка развернулся и кинулся к деду Кире. Приткнувшись на лавочке возле деда, стал сквозь рыдания жаловаться на Маркена и, с новой силой захлестнувшись обидой, опять в голос заплакал, уронив голову на стариковские колени. Дед сперва почувствовал своей успокаивающей, по-кошачьи чуткой рукой, потом увидел, что парень мокрый с головы до ног, как если бы его прихватил дождь, как из ведра.