Не родит сокола сова (Сборник)
Шрифт:
Солнышко, солнышко,
Выгляни в окошечко,—
дружно голосили они,—
Твои детки плачут,
Серу колупают,
Нам не дают,
На базаре продают…
Но сколько ни голосили ребятишки, сколько ни вертели головенками, солнышко не показывало своего теплого, оладушного лика, зато ветер пуще разгулялся. И даже полетели вдруг редкие, крупные капли дождя, который, впрочем, тут же и перестал, несмотря на то, что Пашка, обрадовавшись ему, запрыгал в воде, заревел во всю глотку:
Дождик, дождик, припусти,
Мы
Богу молиться,
Царю поклониться!..
Оттого, что муть так быстро и безжалостно застила веселые, зеленоватые волны и синеватый вечерний свет, на душу Ванюшке пало беспричинное, неведомо к чему относящееся, недоброе предчувствие; к тому же парнишка увидел, как на улице, широко открытой озеру, уже кучерявилась пыль, вздыбленная ветром, кое-где закручивалась высокими воронками. Коряво приплясывая, кидаясь в небо и опадая, ползла пыль, вилась вдоль палисадников, пока не прижималась, обессиленная, к земле, но тут же снова выворачивались из земли, кружились по деревне пыльные змеи. Глядя невольно обмершим взглядом на бегущую по улице пыльную воронку, Ванюшка припомнил, что бабушка Маланья, покойная отцова мать, баяла: дескать, в самой большой воронке кружится синий колдун с ножом или кривой секирой, и кто угодит в его воронку, тому уже несдобровать; и что-то похожее на окровавленный красный нож парнишка тут же и высмотрел среди пыли, мелкого сора, вьющихся бумажек; узрел нож, торчащий вниз острием среди пыльной круговерти, и узрел так явственно, до стекающих жгуче-красных капель, что весь передернулся, — стало жутко; нож не пропадал с глаз, и сам Ванюшкин взгляд, будто привороженный колдуном, не мог оторваться от пыльного вихря, который надвигался, переполняя Ванюшку ужасом, и вот, кажется, нож завис над ним, и хотелось спрятаться от него в озере, но злорадная и властная сила вихря манила к себе, в себя, и неведомо чем бы все завершилось, если бы не кинулся на него подкравшийся сзади Пашка и не повалил со смехом в озеро. Впрочем, это пугающее видение и само тут же, как пришло, так бы и ушло, оставив после себя в душе горчащий осадочек непонятного и стылого предчувствия.
Ветер улетел баламутить, старить рябью и ярить другие озера, коих по аймаку плескалось несчетно, но Сосновское, раскачавшись, пока не успокаивалось; разбуженное, после тяжкого и душного, предзакатного сна, похрипывало, постанывало, наотмашь кидая на берег пенистые волны, показывая белые зубы. А солнышко, как ребята перед тем ни манили его, так путем и не высунулось в окошечко; лишь на закате, уже покрасневшее, четко округленное, показалось на малое время из туч, осветило озеро усталым, дремотным светом и тут же, порезавшись боком о лесистый гребешок Дархитуйского хребта, облив ершистый горб кровавым туманом, сгинуло, и воцарилась над землей пепельная глухота.
Парнишки, растирая пупырчатую гусиную кожу, тряслись в мелком ознобе – продавали дрожжи, прыгали то на одной, то на другой ноге, затыкая ухо пальцем, чтобы из другого вылилась скопленная водичка. Ванюшка счистил с брюк засохшую глину и утешился, – брюки до хруста просохли, лишь кисло сморщились, да пропали с гач бриткие стрелки. Парнишка снова помянул Маркена недобрым словом, но уже без обиды, — обида вымылась озером, выгорела на солнышке, а то малое от нее, что могло тайком прицепиться к памяти, теперь выдулось напористым степным ветром. «Да ладно, — успокоил он себя, оглаживая брюки ладошками, — не шибко видно. Под потемки домой прошмыгну, никто и не заметит. Да там, поди уж, гости понаехали, гуляют…»
Базырка, пока Ванюшка застегивал пуговки на прорешке, жалобно смотрел на брюки, шмурыгая носом и поддергивая мокрые, с прилипшим песком трусишки. Ванюшке опять стало стыдно, что у него есть красивые магазинские брюки, а у дружков нету, будто он повинен в этом.
— Ничего, Базыр, ничего, ты не переживай, — бездумно, не ощущая своих слов, бормотал он, чтобы Базырка не вязался. — Ничего, вот поеду в город.
«А может, меня не возьмут в город? — попытался он тут же прояснить недавнее предчувствие недоброго. — Да нет, раз уж тетя Малина посулилась, а мамка согласилась, все равно возьмут».
— И в городе, Базыр, скажу тете Малине, она тебе такие же купит, но? — Ванюшка виновато спрятал глаза от парнишки, потому что внутри трезво подсказалось, даже усмехнулось: дескать, ага, держи карман шире, будет тетя Малина всяким покупать; брюки, поди, деньги стоят немалые, это тебе не двести граммов халвы взять на сданные бутылки; хорошо хоть мне купили.— Купит, Базыр, честно слово.
— Честно слово, врать готово — не поверил Базырка.
— Ладно, дам поносить… потом, ладно?
Базырка со вздохом согласился или просто смирился, и ребятишки, утомленные, иссушенные зноем, а после зноя сразу до дрожи озябшие на ветру, голодные, через силу полезли на угорышек к
Пашка убежал, а Базырка с Ванюшкой тихонько побрели задворками, минуя приболоченное озерушко, где плескались и ныряли деревенские утки, а по залысине на берегу, пощипывая мураву, водили свои горластые выводки пышногрудые гусыни и гусаки. Когда ребятишки бочком, пугливо косясь, крались мимо, выводок хором загомонил, а гуси, выстелив змеистые шеи, яро зашипели и пошли приступом, отчего ребятам пришлось дать дёру, лишь пятки засверкали из травы. Подле озерушка паслись и коровы: одни сыто отпыхивались на сухом увале, дремотно пережевывая скопленную жвачку, пуская с губ тянучую, зеленоватую слюну; другие забрели по вымя в болотную жижу и, глядя в желтовато поблескивающее озерцо через напущенные на глаза седые ресницы, не могли решить вязким, сомлевшим на жаре соображением: то ли брести по трясине до голой воды, то ли не рисковать и повернуть рога к берегу. Ванюшка стал привычно высмотривать среди коров Майку, — низенькая, с молочными облаками по бурому животу, правый рог обломан, — и оттого, что Майка не попалась на глаза, тревога смутила душу, предчувствие неладного заворошилось в груди; но парнишка тут же успокоил себя, — редко забредала она в этот край деревни, обычно паслась напротив своей улицы.
7
Ребятишки подвернули к Степному магазину, прозванному в честь улицы, от озера ползущей в степь, и завернули не случайно, — дорогу перегородил сытный и сладкий дух, веющий на улицу из настежь раскрытых магазинских дверей.
Это было самое бойкое место в этом степном околотке, поскольку справнее, чем в других лавках, торговали водкой и вином тутошнего разлива, прозываемоего по фамилии председателя райпотребсоюза Норбоева «норбоевкой». На Ванюшкиной памяти на крылечке магазина отец, как и прочие тароватые мужики, крепил «норбоевкой» деловые уговоры и, похмелив хворого скотника, мог добыть куль отрубей для кабана, а угостив зимой бригадного рыбака, – наудить пуда два мороженого окуня; но и отруби, и рыба, как приходили, так и уходили, – тут же пропивались. Здесь сшибались отчаянные мужики и парни, расквашивая носы и с треском, до пупа распарывая сатиновые рубахи. Нынешней зимой, одуревши с «норбоевки», метался с дробовиком бывший рыбнадзор Сёмкин, грозился застрелить разом и Петра Краснобаева, и Хитрого Митрия, и Гошу Хуцана, с которыми выпивал, а потом распластался в пух-прах. Благо, крепкие мужики скрутили контуженного, а то бы горя не миновать; и чудом избежал тогда Сёмкин лагерной отсидки, схлопотав лишь пятнадцать суток, – пожалели, вняли Варушиным мольбам и послали чистить казенные нужники. Но чаще выплетались возле магазина хоть и горячие, но мирные пересуды, и бабы на лету ловили деревенские сплетки, потом заполошно, боясь раструсить по дороге, азартно несли их по оградам, прижимая к бокам кирзовые сумки, — вот такого-то бабьего суда и боялись пуще огня: иной раз и согрешил бы исподтишка, да как представишь, что бабы, от глаз которых ничего не утаится, понесут про тебя такое… — волосы дыбом встанут, то, может, и одумаешься, уйдешь от греха подальше. Так что и от бабьих сплетен-пересудов толк случается, — стережет молва людская деревенский лад. Сподручнее в городе грешить, — там тебя в одном доме-то мало кто знает.
Возле магазина не соскучишься, а ребятишкам к тому же иной раз перепадало угощенье: кто пряник сунет, кто сыпанет жменю леденцов, а то подберешь после распивающих мужиков бутылки, сдашь в магазин, и продавщица тебе взамен — пачку кукурузных хлопьев, либо халвы.
Базырка присел на толстую плаху крыльца, глубоко вышорканную посередине, пошмыгал носом, почесал пузо, и, когда все заделья для рук кончились, жалобно-темными, по-суслячьи чуткими глазами уставился в темный проем двери, откуда пыхал сытный дух.
Звонко процокали по прибитой дороге кованые копыта; наехали двое верховых и, долго не копошась, вынесли из магазина кожаные переметные сумы с харчами, приторочили к лукам седел, и, присев на крылечко, распочали бутылку «сучка». Один из верховых c кирпично загорелым, одуловатым лицом доводился Ванюшке дальним родичем и, как многие в Сосново-Озёрске, носил ту же фамилию, — Краснобаев. Другой, низенький, метисистый на обличку, — гуран, по-забайкальски, – не то русский, не то бурят, известный в деревне по прозвищу Гриня Черный, тоже был знаком Ванюшке, выпивал с отцом. Перехватив жалобные ребячьи взгляды, Гриня Черный охотничьим ножом откроил от буханки белого хлеба две увесистые краюхи и, лихо подмигнув да еще и прищелкнув языком, сунул в протянутые ладошки.