Не родит сокола сова (Сборник)
Шрифт:
1
Сумрачные тайны кутают смертные грехи, как отыгравшие и угасшие страсти хоронит в себе заплесневелая кладбищенская тишь, а посему сколь Иван Краснобаев ни пытался разгадать заблудшую судьбу сельского отвержи, но все беспроку. Слышал про архаровца уйму баек — и смешных, и грешных — да и надивился на Гошу Хуцана вдосталь, отчего ухабистый, жизненный проселок его хоть и туманно, порванно, а все же виделся из края в край, от рассвета и до заката двадцатого века. Но то внешняя, зримая жизнь, отгадка же душевной, – с молитвенной слезой и покаяннием
* * *
…Мать пряла шерсть и кручинисто, с долгими вздохами поглядывала в окошко, отпотелое, стемневшее, за которым копился покровский снег. Шиньгая дымчатую шерсть из кудели, привязанной к резной, побуревшей от старости прялке, смачно поплевывая на пальцы, сучила нить и, наматывая ее на веретешку, чуть слышно припевала:
У воробушки головушка болела,
Вот болела, вот болела, вот болела,
Ритявое сердечушко знобело,
Вот знобело, вот знобело, вот знобело…
В протопленной кути было морошно и сонно; спал, безжизненно развалившись у печного шестка, цветастый и лохматый кот Маркот; а за дощатой переборкой, межующей избу на куть и горницу, будто шебаршили на реденьком ветру палые листья, – молилась одышливым шепотом бабушка Маланья, материна свекруха, коротающая век то у дочери, то у сына Петра. Щепелявый старухин говорок прерывался иногда тоненьким, испуганным меканьем, — в закутке около печи, где грудились в углу сковородники, ухваты, помело, шатко расхаживал, постукивал крохотными копытцами кучерявый, белоснежный иманёнок, с ним играл трехлетний Ванюшка: встав на карачки, сердито мекая, бодал иманёнка, отчего тот раскатывался и оседал на задние ноги.
— Да не мучь ты иманёнка,— проворчала мать.— Прямо обалдень какой-то растет, добрых игр у него нету.
— Я тоже иманёнок, — обиженно отозвался Ванюшка и опять стал тыкать лбом своего дружка.— Забодаю, забодаю! Ме-е-е…
— Не иманёнок ты, а поросенок, — умилилась мать, ласково покосившись в закуток, но тут же, глянув в окошко, сухо сплюнула в стеклину. — Тьфу! Летит черт с рогами, с горячими пирогами. Прости, меня, Господи, — она, помянув лукавого немытика, тут же испуганно перекрестилась на божницу.
Услыхав про черта с рогами, Ванюшка замер, прижался к иманенку, но… черт ведь с горячими пирогами, – у парнишки аж слюнки потекли. Тут и ввалился Гоша Хуцан с деревенским печником Николой Сёмкиным, и сразу же с порога загарланил, широко развалив рявкающую гармонь:
— Не ходи ты рядом с толстым задом…— он с тем же рявканьем свел меха гармошки. — Где, Ксюша, хозяин-то? Где Петро?
— Да где ему быть?! Тоже, поди, по дворам шалкат, рюмки сшибат, — не глядя на гостей, раздраженно ответила мать.
— А мы, Ксюша, рюмки не сшибам…
— Ага, вы же не пьете, за ухи льете…
— Ты пошто, Ксюша, така сердита?! У нас же седни праздник — Покрова. Батюшка-покров, как баят, покрой землю снежком, а тебя, молоду-ядрену, женишком, —
Но тут мать кышкнула на него, как на кочета беспутого, показала глазами в запечный куток, где Ванюшка, оробело жался к иманенку.
— Кого попало-то не базлай, — ребенок рядом.
— А-а-а, Ванюха-поросячье ухо, – Гоша свернул свою вечную гармозею и поставил на курятник, где шебаршили куры, тюкали в корыто, склевывая зерно. – Ну-ка, ну-ка, подь-ка сюда, погляжу женилка выросла?
С той поры, как Ванюшка стал помнить про себя, Гоша Хуцан да вот еще сосед Хитрый Митрий, совхозный тракторист, вечно переживали: выросла, не выросла у парнишки… и норовили глянуть, бесцеремонно цопая за сатиновые шаровары.
— Не лезь к парню, — осадила мать Гошу. — Залил свои шары бесстыжие, дак сядь, прижми хвост.
Но опоздала: мужик, словно репку из гряды, выдернул парнишонку из запечного кутка, приподнял на руках и, умиленно залюбовался, глядя в испуганную круглую мордашку Краснобаевского чада.
— Да… – протянул задумчиво, оглаживая парнишонку по стриженной налысо, крупной, шишкастой голове. – При коммунизме, Ксюша, будет жить, – все даром. Не будет пластаться, как рыба об лед, не наша беда: кус хлеба с солью да вода голью. Заживет, как у Христа запазухой… Хрущев же как сказал: нынешнее поколение детей будет жить при коммунизме. Ему счас три года?.. О, как раз в семидесятом коммунизм и привалит. А Ванюхе семнадцатый пойдет. Не жись у парня будет – сплошная малина. От, паря, заживут… не наша беда – кровь да война. Но, может, хошь помянут нас добрым словом, как мы в холоде, в голоде, под пулями отстояли и построили им коммунизм.
— Отпусти парня! – сердито велела мать, – зашибешь, не доживет до кумунизма твоего. Да с такими кумунистами… – она усмешливо глянула на Гошу, – ничо путнего сроду не построят. Всё расфугуете…
Никола Сёмкин смехом скомандовал:
— Кумунис!.. ложись вниз!
Гоша ссадил Ванюшку на пол, и малый от греха подальше юркнул в горницу, забрался на койку, укрытую цветастым, лоскутным покрывалом, и утаился за широкой бабушкиной спиной. Мужик сунул нос в горницу, церемонно поклонился бабушке Маланье, поздоровкался на хохлатский манер:
— Здоровеньки булы, Меланья Архиповна.
Старуха лишь повела на него осерчалыми очами и молча отвернулась.
— С праздником Вас, Меланья Архиповна, с Покровом.
— У тебя, зюзи, через день да кажин день праздник, — не глядя на гостя, проворчала бабушка Маланья. — Как чарку поднесут, так и поднесеньев день.
— Нет, Меланья Архиповна, я сам себе подношу, не голь перекатная. Ишо пока в кармане брякат… — Гоша призадумался, укрылил памятью вдаль, рассеянно и улыбчиво глядя на старуху. – Батя мой все поминал, Сила Анфиногеных: запряг, говорит, жеребца в кошевочку и, дескать, еду свататься к Анфисе Шуньковой, к мамке моей. Но это ишо в Укыре… Тихонько еду, жеребца не понужаю, и уж к Шуньковской усадьбе подъезжаю, а встречь Малаша… Это про тебя, бабушка Маланья… Стоит, дескать, с Петрухой на руках. Тот ишо титьку сосал… А уж дело по весне было, снежок таял… Но и, говорит, дескать, стоит Малаша, парнишонку тетешкает на руках. Здоровая, красивая, аж загляделся. Завидно стало…