Не родит сокола сова (Сборник)

Байбородин Анатолий Григорьевич

2

Изба Краснобаевых, разбухнув перезрелым весельем, пьяно шаталась, жалобно скрипя усталыми, старыми костями, и чудилось со стороны, что дрожал и постанывал ночной, непривычный к такому шалому веселью, морошный вечер. В распахнутом светлом окне бабушка Будаиха выглядела своего сына Жамбалку, наехавшего с бараньего гурта по харчишки, заодно попариться в баньке и проведать ребятишек Базырку с Раднашкой, да вот и подгадавшего под самую гулянку у соседей. Ванюшкин отец, отвернувшись от пляски, заглядывая Жамбалу в глаза, о чем-то рядился; тот на время задумывался, и все

его овальное, желтоватое лицо покрывалось, словно испариной, потешной хитрецой, и казалось детским, простодушным, как степное солнышко; потом Жамбалка широко улыбался, черненькие глазки тонули в лице, посвечивали из глуби светлячками, — это, наверно, когда отец с русских слов легко соскальзывал на бурятские. О чем шел уговор, старуха не могла услышать, но чуяла, что сын не поддается, лишь улыбается чужому напору и увиливает.

Дивясь, глядела старуха, как ловко выплясывала жена Хитрого Митрия, Маруся-толстая, и половицы под ней опасно прогибались, жалобно постанывали. Неожиданным для своих обильных телес, тоненьким, повизгивающим голосом пропела:

Ой вы, гости, попляшитя,

Только пол не провалитя!..

У нас под полом вода,

Вы не утонитя!..

И точно от зуда, азартно завертела медвежьими стегнами, едва втиснутыми в яркое, с розами, ситцевое платье, затрясла мелко заведенными кудряшками, прошлась подле стола матерой лебедушкой, от души бухая в пол ногами, словно сырыми чурками, и помахивая обычным по такому случаю, белым платочком, который она с фокусом выдернула с полуоткрытого, веснушчатого вымя. Лихо проплыла мимо своего мужика, пополам развалившего гармонь, да, обернувшись к народу, сердобольно присоветовала:

Ой, подружка, душегорам

Доверяться нам нельзя:

Полюбила в тракториста…

Похудела в два раза!

И-и-их!

Гулянка опять захохотала, глядя на Марусю-толстую, а та уже плыла дальше, заводя новую тараторку.

На вольной русской печи полеживали Ванюшкина сестра Верка с соседскими девчушками и, широко раздвинув цветастую штору, восторженно глазели на гулянку, другой раз и подпевая, а малая, несмышленная, но азартная кроха не утерпела и в лад Маруси-толстой стала приплясывать, постукивая голыми ножонками в кирпичи, помахивая ручонкой и шепеляво подпевая. Когда девчушки расшумелись, сестра Шура сердито погрозила им и те притихли.

Бабушка Будаиха, все так же постаивая возле краснобаевского палисада, засмотрелась на гулянку и, похоже, удивилась, качая головой: ну-у, однако, Шлыковы, что сам, что сама, и работать, и гулять мастера — ишь чего вытворяют, ажна пыль летит, шуматок стоит. Тут, перебивая Марусю, с нездешней певучестью, задиристо пропела молодуха, поигрывая черными, сияющими глазками:

Сошью кофточку по моде,

На груди со стрелочкой,

Пусть побегает Алеша,

Как лиса за белочкой…

Алексей, услышав свое имя, отвернулся от сестры Шуры,

которую, обняв, успокаивал, подмигнул Марине и сыто оглядел застолье. Шурин муж Фелон, что весь вечер зарился на чужую невесту, оценивающе скользнул по ее зрелой стати, усмехнулся, подмигнул. А Маруся-толстая и не думала сдаваться: выпятив грудь коромыслом, гусыней обошла краснобаевскую молодуху:

Ваши глазки, как салазки,

Только разница одна,

На салазках возят воду,

А на глазках никогда!..

Она загнула круг по горнице и притопнула ногой возле Ванюшкиного отца; тот, в белой рубахе — дар Алексея со своего плеча, — в черных выходных галифе, весь помолодевший от недавнего бритья и веселья, вначале заупирался, но плясунья надвигалась на него колышистыми телесами, и отец сдался: медвежало затоптался подле Маруси, коршунячьими крылами развесив руки.

— Петр Калистратыч, соседушко, дай-ка жару! — крикнул Хитрый Митрий. — Покажи-ка молодым, как плясать надо. Опия да опия, Америка, Европия!.. — он со свежей силой заиграл «Подгорную».

А Маруся уже настырно выбивала дроби подле нездешнего чернобородого мужчины, что, отвалившись на спинку стула, полулежал-полусидел возле невесты и, ослабив узел галстука под коробящимся воротничком, снисходительно косился на Гошу Хуцана, который ему что-то доказывал. Ванюшка видел приезжего гостя на фотографии рядом со своим отцом и смекнул, что это отец тети Малины, Исай Самуилыч. На Марусин вызов залетный гусь лишь развел руками: дескать, наши не пляшут.

— Спой, Исай, — усмехнулся Гоша Хуцан — ты, поди, и городские песни петь мастак — оперы, шансы-романсы…

— Спой, Самуилыч, — громко попросил отец. – Помню, по молодости браво пел… аж, бывало, рюмки на столе брякали.

Свадебщики угомонились, расселись, замерли, почтительно глядя на важного гостя.

— Отпел я свое, Петр Калистратыч, отпел, — со вздохом покачал головой Исай Самуилыч.

— Но уж, отпел — подобострастно заулыбался отец. – Скажи кому другому.

— Уважь, дорогой, — встрял и Хитрий Митрий, половчее прилаживая гармонь на коленях. — А я, глядишь, и подыграю.

— Ладно, уговорили. Попробую…

Гость прокашлялся, устало оглядел застолье, и неожиданно густым, с хрипотцей, прокатистым голосом повел русскую тоску-кручинушку. Хитрый Митрий, приноровившись к песне, тихонько подыгривал; отец же не утерпел и, когда пошла отчаянная припевка, налил себе граненную стопку по самые края и махом выплеснул в рот, занюхав выпивку кулаком. А Исай Самуилыч выводил, словно к старинному своему другу Петру и обращаясь:

Полно, брат, молодец,

Ты ведь не девица,

Пей, тоска пройдет…

Пе-ей, пей, тоска пройдет…

После кручинушки опять налили и под торопливую здравицу выпили, и опять Хитрый Митрий весело заиграл, а Груня Рыжакова, материна сестреница, пошла плясать.

Подой, маменька, коровку,

Замени родную дочь:

Под окошком парень ходит,

Завлекает третью ночь.