Не совсем мой, не совсем твоя
Шрифт:
Взгляд Ника прикован к ее туфлям на высоком каблуке.
– А я что-то уже ни рукой, ни ногой…
– Слабак!
Горькая усмешка на его красивых губах.
– Мне уже приходилось это слышать.
– О! – спохватывается Ксения. – Извини. – Глаза ее жалобно округляются. – Я не то хотела сказать…
– Не важно. Иди сюда. Посиди со мной рядом.
Они сидят вдвоем в музейном зале среди саркофагов и каменных изваяний древних египетских богов. Скудное освещение способствует возникновению разного рода фантазий, от которых мороз по коже. Сгустившиеся по углам тени выглядят бездонными провалами, туннелями, ведущими в иные измерения. Шагнуть туда и оказаться неизвестно где, неизвестно кем. Отрешиться от реального
Ты проходишь через необозримые пространства, и требуются миллионы и сотни тысяч лет, чтобы их пройти; ты проходишь через них с миром и пролагаешь путь свой через водную пучину к месту, которое любишь; ты делаешь это в одно мгновение, а потом останавливаешься, заканчивая часы.
– Почему раньше не сказал?
– Не было необходимости.
– А сейчас?
– Сейчас мы с тобой… – Он сделал широкий жест, охватывающий весь гостиничный номер с набором стандартной мебели и развешанными, расставленными, разложенными повсюду личными вещами его обитателей. – Сейчас ты имеешь право знать.
– Понятно, – пробормотала Ксения, не понимая ровным счетом ничего.
И вот она сидит, поджав ноги, в большом мягком кресле и перелистывает толстую, изрядно потрепанную тетрадь в коричневом переплете. Не дневник, всего лишь тетрадь стихов. Поначалу она даже перепугалась, решив, что Ник вообще никогда не расстается с этой реликвией. Ничего себе братская любовь! Но он успокоил ее. Все совсем не так. Тетрадь хранится дома, в ящике письменного стола. Он взял ее, чтобы показать Ксении. Лада писала стихи с четырнадцати лет. И никто, кроме него и Каталины, этих стихов не читал.
Отпусти меня наконец на волю,В плену я твоем уже тысячи лет.Все тысячи лет с тобою я спорю,Все тысячи лет мне спасенья нет.Тысячи лет меня ты терзаешь,Топишь в морях, на кострах печешь,Тысячи лет ты мною играешь,За грош покупаешь, за грош продаешь.Ты резец, а я – молчаливый мрамор,Ты рука, а я – податливый воск,Я вулкан, а ты – бурлящая лава,Я провод, а ты – электрический ток.И каждый из нас обречен с колыбелиПополнить ряды нерадивых рабов.Ну что, не признала меня? Неужели?Ведь я – Человек,а ты – Любовь.Обреченная девочка, пишущая о любви. Ксения почувствовала, что на глаза наворачиваются слезы. О любви… Да что она могла об этом знать в четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать лет?..
Ник плещется в ванной. Его рубаха и джинсы, в которых он завтра отправится в аэропорт, висят на спинке стула. Его наполовину уложенная спортивная сумка стоит у стены. Его ботинки… Ксения пробует подавить вздох. Ей хочется видеть все это в своей квартире. Чтобы эти ботинки сорок четвертого размера каждый вечер стояли в прихожей. Чтобы эта рубашка и вон тот шерстяной пуловер тоже выходили из дома только затем, чтобы вернуться, и Матильда усаживалась бы на них всякий раз, когда усталый хозяин в рассеянности ронял их на кровать.
Она все-таки вздыхает. Вздыхает раз, другой… Господи Иисусе! Ведь завтра снова начнется! Рассерженный голос Игоря в телефонной трубке, укоризненные взгляды матери, полный сумбур в голове.
Сказать
Может, позвонить прямо сейчас?.. Ага, чтобы он с самого утра дежурил в аэропорту. Этого только не хватало.
Когда же это сделать?.. Да прямо по возвращении домой, как только переступишь порог! Ну, после того как разденешься, разумеется… И примешь душ… И разберешь чемодан… И…
Глава 9
– Господи, ну извини! Извини! Я просто перепутала! Дело в том, что мы с самого начала настроились на вечерний рейс, но билетов не оказалось, и агент…
– Перепутала рейс? – Игорь себя не помнил от бешенства. – Ты что, с ума сошла? Или меня считаешь идиотом?
– Да нет, Маринка-то знала, а меня что-то переклинило. Вчера вечером спрашиваю ее: «Мы будем в Москве в двадцать один ноль-ноль?» А она мне: «Ты что, спятила? В шестнадцать двадцать…» Да что ты так нервничаешь? Ведь все же обошлось.
– Я хотел вас встретить.
– Нас встретил папа. Мы прекрасно добрались…
– Ксенька! С кем ты летала в Париж?
– С Маринкой. Это моя двоюродная сестра. Я разве не сказала?
– О’кей. – Он перевел дыхание. – Но если у этой твоей сестры в штанах то же самое, что у меня…
Влажными от волнения пальцами Ксения плотнее прижала трубку к уху. Это что, угроза? И как на нее следует реагировать?
– Когда мы увидимся? – спросил Игорь после паузы.
– Ну… думаю, скоро. Я должна еще позвонить Ольге насчет работы…
– Жду твоего звонка.
Он бросил трубку.
Не поверил. Сто пудов не поверил. Ой-ой-ой, Ксенечка, ну ты и попала…
Матильда сидела в чемодане поверх пакета с бельем. Морда у нее за последнюю неделю стала еще шире.
– Ну что, зайка моя? – невесело улыбнулась Ксения. – Бабушка хорошо тебя кормила?
– Мр-р, – ответила зайка низким басом.
Через полчаса Ксения уже лежала в ванне и болтала со Светкой.
– На Эйфелеву башню? Конечно, поднимались. Ничего там хорошего нет, кроме ветра… Да, и в Лувре были. Слушай, там нужно жить месяцев шесть, чтобы все посмотреть… Да не в Париже, а в самом Лувре. Господи, там столько всего!.. Он сфотографировал меня рядом с Гором. И с Моной Лизой тоже. Эта Мона Лиза, между нами говоря, слова доброго не стоит. Какая-то замухрышка под стеклом, чуть ли не в вакууме, представляешь? Чтобы краска с нее не осыпалась… чтобы наши дети могли на нее полюбоваться… чтобы твой Гоша лет через двадцать с нее угорал… ага… Лично мне гораздо больше нравятся модернисты в Центре Жоржа Помпиду: Брак, Малевич… И импрессионисты в музее Орсе: Моне, Ренуар… и еще этот, который все время балерин рисовал… точно, Эдгар Дега. Слушай, а Ван Гог! Бог ты мой! В оригинале он бесподобен… Да, ну так мы пошли пообедать в ресторане музея Орсе, и я заказала рыбу. Знаешь, что мне принесли? Что-то полусырое, серого цвета, с запахом тины. Я не смогла проглотить ни кусочка. Они не знают, что такое жареная рыба! Европа называется. Жрут каких-то слизняков…
Наслушавшись про красоты, Светка перешла к личному. И тут уж стало не до смеха. Что слышно от Игоря? Вы до сих пор не объяснились?.. За целую неделю едва перекинулись парой слов?.. Но почему? Почему ты так себя ведешь? Не пора ли ему наконец узнать правду? По этому поводу Ксения не смогла сказать ничего вразумительного.
Да и что она вообще могла? Только вспоминать залитые солнечным светом бульвары, теплый ветерок под навесами открытых кафе. Ник сидит, повернувшись боком к столу, положив ногу на ногу, и курит сигарету, время от времени лениво стряхивая пепел в принесенную официантом пепельницу. Его глаза серо-голубые на свету и фиалково-синие в тени. Вот он расстегивает две верхние пуговицы рубахи, так что становится видна поблескивающая на шее цепочка. Смотрит, щурясь против солнца, на сидящую напротив Ксению и неожиданно задает вопрос: