Не выпускайте чудовищ из шкафа
Шрифт:
Не вывернуло.
Странно это. Старая сосна, ствол которой потрескался, и в трещинах выступили янтарные слезы живицы. И казалось, что сама она оделась в кольчугу с этой вот, остро пахнущей, корой. Бекшеев, что стоял, к столу прислонившись.
Я.
Кровь.
Это не больно. Почти. У измененных и ощущения меняются. Он старался пить осторожно, не проливая ни капли. И… и это уже много.
Одинцова, помнится, в первый раз все-таки вырвало.
А
– Хватит, - он сам перехватил мне руку платком, пусть грязным и мокрым, как сам Бекшеев, но сам этот его жест умилил до крайности.
Раны на нас затягиваются быстро.
И платок не особо нужен. Но почему бы и нет.
Вернуться…
И вправду поднять тревогу. Найти тех, кто спускался… ладно, хоть когда-то спускался, лет двадцать или тридцать назад. Блокировать берег. Подать сигнал на землю, чтобы перехватывали лодки.
Устроить охоту по всем правилам.
Но…
Время.
Они не доживут.
А я себе не прощу этой потери. Я уже не знаю, как… столько лет ведь рядом. Бок о бок. И я должна была бы заметить. Почуять. Хоть что-то.
А я?
Молчун высокий и молчаливый, под стать кличке, он вечно горбился, словно стараясь стать меньше. Ступал тихо, но этим и не отличался от прочих. Он носил вязаный свитер, Лютиком вязаный, из остатков пряжи, а потому весь какой-то рябой. Молчун стригся коротко.
И ненавидел писать.
– Погоди, - я замерла. – Это не может быть он.
– Ч-что? – Бекшеев отряхнулся. – Такое чувство… не знаю… как будто я… запрещенки хлебнул.
– Её самой, - успокоила я. – Молчун ненавидел писанину. У него артрит. Руки. Пальцы плохо слушались. А ты говорил… письма.
Или не то что-то с письмами? Почерк ведь должны были сверить сразу. Хотя его подделать недолго. Или изменить при желании.
– Напечатанные. На машинке, - Бекшеев потряс головой. – Бежать хочется… или еще что. Оно всегда так?
– Первая волна.
– И надолго?
– От трех часов и выше. Во многом зависит от дозы. И силы. И…
На машинке.
Письма.
Перчатки. Молчун их не снимал. Разные. Иногда – с обрезанными пальцами, но так, что выглядывали лишь кончики. Синюшные ногти, темные подушечки. Но со спицами он управлялся ловко.
И с винтовкой.
С машинкой печатной? Тоже управился бы. Да и с письмом. Ненависть ненавистью, но если нужно, сделал бы.
– Идем? – я посмотрела наверх.
Бесполезно.
Я… не чую. Да и Молчун достаточно опытен, чтобы зайти против ветра. У него своя охота. Тихая. Скрытная. С лежками, которые он наверняка присмотрел заранее.
– К хутору? – Бекшеев стянул пальто и пояснил. – Мокрое. Тяжелое. Мешает.
А замерзнуть в ближайшее время ему не грозит. Правда, потом отходняк
И мы пошли.
Что сказать.
Лес.
Мокрый. Зимний. Пропитанный сыростью. Накопивший её под подушками мхов. Укрывший этими коврами, что ямины, что камни, что корни.
Но идем.
Я чувствую направление. И запахи. Бекшеева. У него хороший. Не раздражает. Девочки. Мокрая шерсть и кровь. Осколком поранило, но рана почти затянулась.
Псина.
Кора. Камень. Дым. Дым вплетается в ковер ароматов, вытесняя прочие, сугубо лесные запахи. И я замедляю ход. Бекшеев сам подстраивается.
Дышит он ровно. И хромать почти перестал. Оно, конечно, временно, как бы потом вовсе не помер… потом – будет потом.
– Что? – он тоже щурится и всматривается в темноту, которая с каждой минутой все кромешней. Ночь ныне самая что ни на есть подходящая для охоты.
Для моей охоты.
А вот Молчуну придется тяжко. Небо затянуто тучами, ни луны, ни даже звезд. Да и лес тут хороший, густой. Но вот дальше начинается открытое пространство. И там бы я устроила лежку.
Хутор вот он, как на ладони.
Дома.
Сарай, с которого стащили упавшее дерево. Двор. Пара машин. Надо же, незнакомые… те самые рыбаки, которым была обещана Янка?
Дымок.
Мужик вышел на крыльцо. Следом еще один. Этого я узнала. Яжинский. Что-то говорит, но не расслышать, что именно.
Не важно. Молчун к людям не сунется. А вот где-то рядом… взгляд мой скользил по опушке леса. Высоких деревьев хватает, а разглядеть…
Нет, мы иначе.
Я мысленно окликнула Девочку.
Полукругом, сарай в центре. С той стороны – берег, туда бы Янка не сунулась.
– Что она делает? – поинтересовался Бекшеев шепотом, будто услышать его могли. Дождь усилился, и теперь вода размывала не только картинку, но и звуки.
– Тут, - я продавила носком землю. – Сарай. Она пойдет полукругом, держа в центре. Куда бы Янка ни двинулась, полукруг пересечет линию следа.
Если там остался след.
Это наша единственная надежда.
– И нам нет нужды выходить на открытое пространство, - заключил Бекшеев.
Зубы его мелко стучали, да и сам он трясся, хотя холода явно не замечал. Уцелеем, его матушка с меня шкуру спустит.
Или нет.
– Именно, - я все же принюхивалась, пытаясь уловить среди дыма ту самую навязчивую нотку апельсина. Не получалось, да и не могло получится, но хоть какая-то иллюзия действия.
Я услышала зов Девочки – вот же умница – когда почти уже решилась выйти к сараю.
След.
Был след.
– За мной, - сказала я Бекшееву.
И возражать он не стал.