Не выпускайте чудовищ из шкафа
Шрифт:
Краска залила лицо Отули.
– Извините, - княгиня спохватилась. – Опять я… я не нарочно.
– Она и вправду не нарочно, - сказала я, когда Бекшеева вышла искать то ли чай, то ли одежду. – Целители, они все слегка сумасшедшие. Дар такой.
С волос Отули текло.
И с одежды.
Куртку вон, даром что воском пропитано, насквозь. Сапоги старые облеплены грязью, комья которой остаются на паркете. Но недовольства дома не ощущаю. Наоборот, будто… тревожится?
– Раздевайся, - я забрала куртку. –
Кивок.
И губа закушенная.
– Почему? Потому что Яжинский узнал?
Вздох.
Ольга Олеговна… ну да, это имя ей идет, как корове седло. Но дело не мое. Совершенно. Хотя предполагаю, что произошло. Бекшеева приезжала на хутор. И видела Отулю. Почуяла? Такие дела они чуют, что гончие заячий след. А потом спросила, сказала… как-то так, что услышали все.
– Я опозорила память моего мужа, - тихо произнесла Отуля. – И…
– Он тебя побил?
Конечно. К ней ведь сватались. Могла бы замуж пойти, чтобы честь по чести. Тогда и на хутор бы пришел кто, помогать с хозяйством. А она вот… умудрилась. И без мужа.
Спросить, как так вышло?
– Давай с самого начала, - я взяла её за руку и осторожно разжала пальцы, заставляя и себя успокоиться. Все одно хрен его знает, где Медведя искать, а вот узнать что-то важное могу. – Янка показывала мне эту рыбку. Подарок от Сомовой. Та дружить хотела… и сбежать еще с Мишкой. Любовь у них.
Не то, чтобы секрет это. Боюсь, уже нет.
Но пальцы Отули разгибаются.
А на запястье синяк, такой длинный и узкий, который остается от удара ремнем или плетью. И от вида его ярость закипает.
Девочка, чувствуя это, ворчит, подходит и тычется носом.
Хорошая.
Ты не виновата.
– Разуйся.
– Он запретил говорить. Про Янку, - голос Отули звучал ровно и почти равнодушно. – Вчера. Госпожа… сказала. Когда увидела, что воду несу. Что нельзя мне. Это опасно может быть.
Бекшеева ведь не знала, что Отуля – вдова и давно.
И что позор это. Вдовой и безмужней беременеть.
Бекшеева просто увидела и возмутилась, потому что и вправду негоже в положении и тяжести.
– Услышали. Отцу мужа сказали. Когда он вернулся. Меня не все любят.
Понятно. Отуля вела дом крепкой рукой. Ясно, что недовольных много будет.
– Он стал спрашивать. Злился. Сильно.
Она поджала руки к груди и с мокрой одежды потекла вода.
– Да снимай ты… - я огляделась.
Гостиная красивая, конечно, но этим и неудобна. Хотя… если покрывало с дивначика содрать и на плечи Отули набросить.
– Ведь вроде разумная женщина. Раздевайся, говорю, - сказала я с упреком. – И рассказывай. Дальше. А лучше с самого начала…
Что рассказывать?
Обычная история, каких тысячи. Мужчина. Женщина. Взаимная симпатия. Слабая
Улыбнуться.
На время сбросить груз забот и вообще забыть обо всем. Вернуться ненадолго туда, где тебе лет пятнадцать и вся жизнь впереди. Это ведь немного? Всего-навсего отголоски мечты.
А они растут, растут и прорастают в нечто большее, чем названия нет.
Но есть последствия.
То есть сперва маленькие подарки. Больших Отуля не брала. Он хотел. Кольца. И что-то… звал в свой дом. А она не пошла, потому что как она могла их бросить? Их всех вот? Яжинского, который стар и болен, и без нее точно долго не протянет.
Его сыновей, которые тоже сами не смогут.
И женщин, конечно, порой склочных, уверенных, что заслуживают лучшего, но она-то видела. Она-то знала: пропадут. Без нее и Яжинского.
А тут эта… то ли еще симпатия. То ли уже любовь. Женская слабость. Женщинам ведь порой так хочется быть слабыми. И вот получилось, что получилось.
– Срок большой? – я стянула-таки с нее сапоги, убеждаясь, что они насквозь промокли, как и тряпки, которыми она обмотала ноги. Надо же, ступни совсем маленькие, как у ребенка. И тряпки нужны, чтобы сапоги не соскальзывали.
Чулки серые, не единожды штопаные, тоже мокры. А ноги – леденющие.
– Залезай. На диван. С ногами.
– Большой… я… я не сразу поняла. Я ведь старая.
Ну не сказала бы. Да и если дар есть, хоть и слабый, то возраст вовсе понятие размытое.
– И потом долго думала. Я знаю травы. И… не смогла, - взгляд у нее больной, полный отчаяния. – Не смогла я…
– Ну и молодец.
– Я…
– Ты, ты… что думала делать?
– Родить. И… в храм. Тихонько. Ночью. Я бы… я бы знала, что жив.
Хороший план. Только ни хрена нереалистичный. Не смогла бы она отдать ребенка. Кто бы иной, но только не Отуля. И сама она знает. В глубине души.
– А… этому мужчине ты говорила?
Опущенная голова.
Стало быть, нет.
– Почему?
Не то, чтобы дело мое. Но если он ее так к себе звал, неужто не принял бы с ребенком?
Молчание. И губы поджатые. И вздох.
– Его семья никогда бы не согласилась, - голос у нее тихий. И Отуля обнимает себя, кутаясь в покрывало. А я даю должное княгине. Она давно бы должна вернуться. Но позволяет говорить.
Спасибо ей.
Вот у меня тактичности никогда не хватало.
– Ну и хрен с ней тогда…
– Мне… нельзя возвращаться.
– И не возвращайся.
Теперь во взгляде недоумение.
– У меня поживешь. У нас с Софкой дом большой. А ты за ней как раз присмотришь, не люблю, когда она одна. С каждым годом видит хуже… или вот хозяйство. Ничего в нем не смыслю.