Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
принял Николу лучше всех воров, воздавая должное его смелости и справедливости.
Слабый Никола, слабый, доконали его палочки, не мог он больше держаться и
заплакал, прижимая рукав халата к глазам, вытирая щеки и бормоча: «Прощай, Волга,
проща-ай…» Долгий трюм, голодуха, плеврит, обострение туберкулеза, слабость и
белые руки-кости, – что он может поднять сейчас, кроме ложки? «Я сюда приехал не от
скуки, ты меня, незримая, звала…» Полная невезуха в
совсем ненужного ему лагерного почета. Всё поблекло и осталось только одно –
прощание. Длилось это какие-то доли секунды, и растроганы были все, ибо все мы
люди, и я никогда не брошу в них камень, – у них не было и не будет другой жизни,
кроме той, что выпала на долю. В мире нет виноватых. Солнце светит всем одинаково,
и смерть нас всех уравняет.
Пошли обратно, они впереди, я сзади. Вся больница затихла, в коридоре ни души,
пусто, палаты будто вымерли. У дверей Волга остановился. «Добрый ты мужик,
Евгений Павлович. – Лицо его чуть разгладилось, глаза оживились, он стал похож на
прежнего Волгу. Но непреклонность мою и осуждение за его новый пышный хвост он
видел, чуял и знал, я такого его не признаю. Отрезано. Потому он и не суёт мне руку. –
Только ты карась-идеалист, ба-альшой карась. Тяжело тебе будет жить».
Так и вышло по его словам. Идеалистом я был, идеалистом остался и потому не
люблю сатириков. От Зощенки у меня сыпь по телу, от Щедрина изжога. Мне юмор
ближе. «Маленькая рыбка – жареный карась, где твоя улыбка, что была вчерась». Мне
ближе, дороже, милее лёгкость та самая, с какой можно улететь в будущее.
Кем ты станешь, Волга, не знаю, хотя догадываюсь. Кем я буду, тоже вилами по
воде. Но надо сказать отважное «да» любой реальности, и мы ей скажем, мы ее
примем, какой бы она ни была.
29
Из-за Глаголева кончилась наша дружбы со Светланой Самойловной. Мы стали
чужими случайно – поступил новый больной, только и всего. Если бы он не заболел,
мы бы так и жили безоблачно. После обхода она вошла в ординаторскую расстроенная,
некрасивая, лицо в пятнах. «До чего противный тип! Я таких не встречала даже среди
отпетых уголовников, а этот политический. «У вас типично еврейская манера задавать
вопрос». Возьмите его, Женя, себе, избавьте меня!»
Надо сказать, врачей в лагере уважали, к Светлане относились особенно хорошо –
окончила с отличием, могла остаться у себя на Украине и двигать науку, но она
подалась в Сибирь, не отвернулась от нашего брата и лечит всех прилежно и
внимательно. Я взял у нее историю болезни обидчика – Глаголев Сергей
1905 года рождения, статья 58, пункт 1-а, 25 и 5 по рогам. Пленным и власовцам давали
пункт 1-б, а гражданским за прямую измену 1-а. Диагноз: язва желудка и
двенадцатиперстной кишки. Я пошел на обход и первым делом к нему, что за гусь?
Внешне такой тип людей мне нравится – худощавый, носатый, с темными глазами,
с глубокими залысинами, лицо умное, насмешливое, вот только складка зековская по
краям рта, характерная для долгосрочников складка неудачника, брюзги, упрямца,
продолжающего рыть свое мертвое дело, будто по лекалу вырезают эту одинаковую
складку. Заполнил я историю болезни, «покажите язык», пальпаторно подложечную
область, край печени, где болит, где нет, на том и расстались. Светлане Самойловне я
ничего не сказал, пусть забудет неприятную встречу. Но дня через два она сама
напомнила: «Этот тип! – Лицо ее сразу покрылось пятнами, у нее начиналась
крапивница от Глаголева. – Он был редактором газеты при фашистах, печатал статьи,
как большевики и евреи довели Есенина до самоубийства, лишили русский народ
великого поэта. Он, видите ли, с ним встречался. Так ли уж нужна народу кабацкая
лира».
Стоп, Светлана Самойловна, стоп. Если народ из года в год, из десятилетия в
десятилетие переписывает запрещенные стихи, нужны они или не нужны? Есенина
поют, любят, легенды о нем рассказывают, нужен он или не нужен? Гневаться надо на
другое – Глаголев служил фашистам, добавляя своей газетой жару в печи Освенцима,
тут есть от чего покрыться пятнами.
Но откуда Светлана узнала про его дело? Неужели ходила в оперчасть?
Разоблачительное ее ковыряние мне сильно не по нутру, а кроме того, она задела
звонкую во мне струну. Я против Глаголева, но я за Есенина. У него не только
«кабацкая лира», хотя в 20-е годы именно так клеймили поэта, перестали печатать,
запретили упоминать. Глаголев изменник, спору нет, но почему возродить Есенина
можно только при фашистах? Разве это не трагедия? Чтобы сказать правду о русском
поэте, надо перебежать к врагу. Или отдать ему пол-России. Ничего себе плата за
свободу слова. Если Глаголев и впрямь встречался с Есениным, забудем на часок про
фашистов и поговорим о стихах. Пошел я на обход, сначала о самочувствии, дают ли
ему таблетки, а потом: «Извините, у меня вопрос еще и литературный. Может быть, у
вас есть стихи Есенина, что-нибудь из его цикла «Кабацкая лира»? – И только тут до