Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
руку в своей руке, и родители не запрещают. «Мама, папа, слышите, она невеста моя».
Отец высекает кресалом искру и закуривает «Беломор». Мать поджала губы, сын их не
в себе, он много выпил. Они не знали, что сын их не спал три ночи подряд.
Удивительная, восхитительная картина расстилалась вокруг, будто природа
расщедрилась в последний раз.
19
Очнулся я от боли в кромешной тьме, в чём дело? Всегда в казарме горела
лампочка, а если
возле пирамиды с винтовками, а тут вдруг полнейшая темнота. Шарю руками – рядом
стена, как в детстве, выступ печи, где я? Кое-как вспомнил. Сердце колотится, жутко
болит голова и мрак беспросветный, тру глаза, тру – темнота, и всё. Неужели ослеп?
Сразу вспомнил, что отец рассказывал. Поднялся, нащупал дверь, вышел в другую
комнату и здесь, наконец, разглядел слабо-серое окно. Что-то случилось, неужели я
упал пьяный и ушиб голову? Ужасно хочу пить. Добрался до ведра, припал губами к
прохладному краю, пил, захлёбываясь, как загнанный конь. Ноги не держали, по стенке
прошёл обратно к своему топчану. Что случилось, в конце концов, где я мог ушибить
голову? Последнее, что помню – закат, тёплый, лучезарный, цветной, розовая низина и
синее небо в сторону Иссык-Куля. И Лиля рядом. Но это – сразу после мельницы,
дальше ничего не помню, а ведь ехали ещё двадцать километров, часа три…
Придерживая голову обеими руками, я лёг на подушку, дождался рассвета. Завтракать
не мог, мутило. Отец со мной не разговаривал. Я украдкой спросил у матери, что
случилось. «А ничего, он совсем психованный стал». – Она думала, что я всё помню, а
у меня, как отрубило.
В полдень меня проводили. Отец вроде бы слегка отошёл, вручил мне картонную
коробку с лампочками и тяжеленную кипу бумаги. На вокзале я увидел Лилю, она
улыбнулась издали, и у меня отлегло. «Отец сердится, – объявил я, – что произошло?»
– «Сначала ты стихи читал, а потом мне в любви признавался, говорил такое, я не
знала, куда деваться. Никогда я таких слов от тебя не слышала». – «Каких?» –
«Ласковых таких, нежных. А потом стал Надю жалеть, обличал всю родню в
жестокости, грубости. Отец стеганул коня, бричка затарахтела, ты закричал:
остановитесь, выслушайте всю правду! Отец снова стеганул, тогда ты соскочил с
брички, побежал вперед и схватил коня за узду. Конь в сторону, что-то затрещало, отец
разозлился и на тебя замахнулся, а ты у него кнут вырвал. Мать за отца ухватилась, а я
за тебя. Картинка была! Неужели ты совсем не помнишь? Ты даже не качался,
спрыгнул на ходу и не
Я ждал чего-то более позорного, даже побаивался, вдруг Лиля на вокзал не придет.
Вступился за Надю, правильно сделал. «А потом ты сразу уснул, я испугалась, голова
у тебя болталась, как у мертвого, у меня руки затекли, я поддерживала, стеснялась при
них на колени себе голову положить». «Прости меня. Тебе стыдно было?» – «Нет.
Только ты так больше не пей, прошу тебя. А на свадьбе – ни капли. И вообще, не надо,
не смей». – Она вздохнула, словно бы отгоняя видение, неприятно было вспоминать.
Я покаялся, я поклялся – в рот теперь не возьму. Недавно у нас случай был
трагический, если не сказать глупый. Перед 1 мая наш инструктор по навигации шел из
Чирчика к себе на квартиру, в темноте забрёл в расположение танкового училища, а там
склады и пост. «Стой, кто идет?» А он: «Шуточки», – говорит. «Стой, стрелять буду!»
Офицер разозлился: «Закрой рот!» – и идет себе. Часовой выстрелил. На вскрытии
обнаружили, офицер был пьян. Возможно, вот так же, как и я, шел в беспамятстве.
Мы медленно прохаживались по перрону, все-таки туман в голове у меня не
рассеивался. «После выпуска положен месячный отпуск, Лиля». – «Обязательно
телеграмму дай. Не надейся на мое предчувствие». Я еще никому не давал телеграммы,
самая первая будет моей невесте. Зимой. Она будет встречать меня здесь. Лиля двумя
руками взяла мою руку и посчитала, загибая пальцы. «Сентябрь, октябрь, ноябрь,
декабрь… Как только получишь назначение, сразу напиши, ладно? Я люблю над картой
сидеть. Найду тот город, красненькую железную дорогу, посмотрю, через какие
станции мы будем проезжать, на остановках за кипятком бегать, покупать будем что-
нибудь вкусное». Идём мы с ней по перрону, а навстречу майор с тростью, ордена и
медали звенят, прихрамывает. Едва разминулись, как он стальным голосом: «Товарищ
курсант!» Меня словно током по спине. «Почему не приветствуете старшего по
званию? Вам что, девица глаза закрыла? Вы что, ослепли?» – И давай, и давай мне
хамить.
Не было случая, чтобы я прозевал офицера, не козырнул. И сейчас я его заметил,
но состояние было странное – мне безразлично, мне всё равно. Отстаньте вы со своей
дисциплиной. Я еще не пришел в себя. Не глаза мои, а как бы мозги ослепли.
«Виноват, товарищ майор, больше не повторится, – отрешенно сказал я. – Разрешите
идти?»
Больше не повторится… Опять еду, уезжаю, и опять один. Тяжело мне было,