Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
фамилию, я ходил дежурным по штабу, бегал в его кабинет по вызову, всякий раз
докладывал: курсант такой-то по вашему приказанию… – «Товарищ генерал! Я на
отлично учусь, я командир отделения, комсорг звена, член бюро эскадрильи». –
Хватался за соломинку и видел, без толку, у меня не было нигде опоры, и уже есть
приказ. Я выговаривал опустелые слова, это прежде они что-то значили. Верно сказано,
обиженный становится ребенком. С того момента,
диагноз, а я ему в ответ стал городить про три комиссии, все мои доводы потеряли
смысл. Но я машинально произносил их, хотя и чуял, не буду летать. Ладно, пусть, не
буду, но я хочу доказательств, что не так уж я страшно болен, как мне приписали.
«Диагноз у меня под вопросом, товарищ генерал, в санчасти преувеличили». А тут как
раз и появился майор Школьник, будто ждал у меня за спиной, когда я его начну
поливать. «В чем дело, майор? – спросил генерал недовольно. – Что там у вас под
вопросом?» Стоял перед ним здоровый, рослый, руки на месте, ноги, курсант как
курсант. «У него эпилепсия, товарищ генерал, – четко ответил Школьник. – Без всяких
вопросов». Я сорвался и закричал: «Ложь! Вы наспех поставили!»
Майор начал оправдываться перед генералом: «Мы не можем доверить боевую
машину эпилептику, припадок может случиться в воздухе, а у него под рукой бомбы,
представляете, товарищ генерал? И ни-ка-ких под вопросом! Я сам видел, каким его
принесли в санчасть – синюшным до черноты, без единого рефлекса, в глубоком
коматозном состоянии. У него начинался статус эпилептикус, сплошное судорожное
состояние, нам его удалось оборвать. У него отягощенная наследственность, товарищ
генерал! – Он говорил так напористо, что генерал отвёл взгляд, а Школьник обернулся
ко мне и злобно, в упор, будто я ему сильно навредил, закончил: – Вам не только
летать, вам и пешком ходить не везде можно. Нельзя купаться, нельзя в горы ходить,
находиться на высоте, вблизи огня, камней, острых предметов. За вами постоянно надо
следить, припадок начинается внезапно, без всякого повода, без причин, в любую
минуту…»
Нет сил вспоминать дальше. Как-нибудь потом.
Да и не нужно вспоминать, роман – не анамнез болезни, а сама судьба.
В казарме меня ждал заместитель командира отряда по общевойсковой подготовке
лейтенант Лампак, пожилой, болезненного вида офицер. «Где вы ходите? – проворчал
он. – Собирайтесь. Я отведу вас в расположение БАО». Появился старшина из
каптёрки, принял постель, забрал все конспекты по навигации, бомбометанию,
забрал ветрочёт, линейку НЛ-7, молча свалил всё в кучу и ушел. У меня осталась тощая
командирская сумка из кирзы с комсомольским билетом и блокнотом с записями
афоризмов. «Человека создает его сопротивление окружающей среде». М.Горький.
«А где ваша шинель?» – спросил Лампак. Я пошел к оружейной пирамиде у
дальней, торцовой стены казармы. Здесь висели наши скатки. На пришитом белом
лоскутке химическим карандашом фамилия. Винтовки стоят стройно, одна к одной,
мерцают вороненые стволы. Если бы хоть одна из них была заряжена! Я замер, застыл
в трансе, не в силах оторвать взгляда от смертоносной палки, она завораживала меня, в
ней был намёк на спасение. «Обмундирование сдадите в отдел вещевого снабжения, –
сказал Лампак. – В БАО получите своё». Вот так просто, своё, уже не курсантское.
Вышли из казармы. Солнце, сухая листва, пыль. Мимо нас прошагало в УЛО
третье звено. Грум-грум-грум, – звучал их грубый и мерный шаг. Они шли на занятия.
Уходит моя мечта. Наша с Лилей мечта. Проходит моя жизнь – мимо меня, без меня…
Они будут встречать рассветы на аэродромах, стоять на вольном просторе, смотреть на
светлые дали, все лётные поля обширны, как при начале цивилизации, видеть край
неба и на ясной заре силуэты своих красивых машин.
А я не буду.
Они будут наносить маршрут на карте, я люблю это аккуратное занятие, потом
складывать карту многократно гармошкой и паковать в прозрачный штурманский
планшет. Они будут жить в чистых городках возле своих аэродромов – молодые,
веселые и самые здоровые на земле. Отборные. Силы небесные. Войны не будет, и они
станут летать всё дальше и всё выше, без границ. «Пропеллер, громче песню пой, неся
распахнутые крылья».
Гаснет во мне жизнь, едва-едва теплится. Всё пошло прахом. «Тебе нельзя
расстраиваться», – вот что теперь осталось, к чему свелось буйство юности, роскошь
выбора: нельзя расстраиваться. Сегодня, завтра и до конца дней. Лейтенант-штурман в
восемнадцать лет, большая авиачасть, жена моя – Лиля Щеголихина, уютная квартира и
любимые книги на желтых полках. «Нельзя купаться, находиться на высоте, вблизи
огня, камней, острых предметов…» Три строгих комиссии – годен, троекратно годен, и
вот «нельзя находиться». Живой труп. «Теперь я твоя невеста».
Лампак шел впереди и молчал. Ему сорок лет, он старый, больной, но все еще